Шрифт:
…Отвели ее в дом в городце Пуреша, приставили к ней прислужниц. Прислужницы были чужие, девушек ее рода не допустили к ней.
И днем и ночью топоры стучали — терем ей возводили. Ближние люди жениха поклонились ей пирогами. Прислужницы ее приняли те пироги. Теперь она была невестой.
Темнобородый человек в золоченом одеянии произнес непонятные слова. Юноша и девушка, совсем девочка, стояли подле него. Она встала в длинной белой рубахе в лохань с водой. На шею ей надели золотой крестик на шнурке гладком и сказали, что теперь имя ее — Анастасия.
Собрались девицы и парни, заиграла дуда, стали петь и выкликать:
— Киштеде ды морадо! — Пляшите и пойте!
Вечером зажгли костер и смоляные факелы.
На другой день растопили баню, прислужницы и девицы долго мыли ее. В голове словно бы никаких мыслей не осталось, бессмысленное тело покорялось всему. Стали одевать ее, две сорочки и платье надели, шитое нитями золотыми и серебряными в узор, пальцы перстнями унизали, грудь ожерельями убрали, на голову серебряный венец надели. Снова пели песни и удивлялись ее красоте. Она всегда знала, что красива, и даже гордилась красотой, но никогда не бывало радостно, и теперь не могло быть…
Вывели ее во двор, подвели к ярко горевшему костру. Поднял руки служитель богини Анге, запрокидывал голову в уборе из перьев. Говорил древние слова, чтобы жили муж и жена согласно, как волк с волчихою, чтобы послала богиня Анге столько детей и богатства, сколько бывает у пчел меда и сотов…
Пламя в ее глазах металось. Но и стоящего рядом она видела; в его темные глубокие глаза— до донышка не доглядишься, его убор высокий — войлочная шапка наподобие шлема и обтянута красным шелком, и понизу — венец золотой, саженный золотыми с эмалью узорам, будто резными изображениями башенок; на шее ожерелья и оплечья золоченые с цветными камнями, и маленькие округлые пряжечки с человеческими ликами свешиваются, чуть перезвякиваются; она уже знала то изображения святых служителей ее новой веры…
Отвели ее в горницу, где она сидела в своем тяжелом наряде. Во дворе запивали говядину и пироги пивом, сыченым медом, снова играла дуда, топали ноги в пляске и пелись песни.
Покрыв ей голову толстым покрывалом, повели ее в ее терем. Большая постель разложена была на деревянном помосте. Прислужницы раздели ее до одной рубахи, усадили на постель, оставили. Две свечи в подсвечниках высоких поставлены были. Он вошел тоже в одной рубахе брачной. Был он, как бог молний и грома, темноликий, темные блескучие глаза огромные, волосы темные прямые, борода острая.
Тогда, у реки (а как давно было!), она знала, что в их соитии брачном — ее месть ему и всему его роду, она ясно знала. После, пока убирали к свадьбе, она бессмысленным существом была. Но теперь вся она — и тело, и сердце, и мысли — все противилось ему. И от этой страшной супротивности вся, она вдруг напряженно обмерла и почувствовала, как холодеет больно. Это была смерть, но не было страшно. Лучше смерть, лишь бы он не сделался близок с ней…
Он сидел на краю постели, чуть свесив просто босые ноги, и смотрел на простертую красавицу, холодную, ледяную. Руки ее он уложил вдоль тела, прекрасная грудь замерла каменно.
Его тяготение к ней было таким страшным, и потому не было в нем торопливости. Кончиком пальца он касался изгиба холодных розовых губ, осторожно трогал длинную прядь распущенных светлых волос. И от этого одного делалось мучительно и сладко, до содроганий.
И три дня она лежала. Напрасно пытались оживить ее, напрасно подносили к лицу травы и жгли их в горнице и лили на лицо настои травяные. Жених, не сделавшийся мужем, смотрел без печали и будто и с любопытством странным. Она была и жива и словно бы мертва.
— Надо ехать за старухой Сюмерьге! — сказал Пуреш.
Запрягли в телегу семь лошадей одну за другой, упряжь медными бубенцами увешали. Сами служители богини Анге в своих уборах из перьев сели в телегу. Следом обережные поскакали на приземистых местных коньках. Поехали привезти великую ведунью, старуху Сюмерьге.
Еще четыре дня миновало. И вот на седьмой день воротились. Из телеги на руках снесли с большим бережением странное существо — то ли старую скрюченную женщину, то ли птицу длинноклювую; и лицо длинными темными волосами поросло; острыми звездочками глаза сверкают.
Внесли ведунью в горницу брачную. В наряде лоскутном стала над брачной постелью. Темными узловатыми лапами взяла красавицу за белые руки.
— Я ведунья, а ты пуще меня колдунья! Ступай за судьбою своей, прощайся с прежней жизнью девичьей…
Приговаривала громким, неожиданно ясным голосом.
Девушка открыла глаза. Не было слабости, бодрость чувствовала. Не думала ни об упрямстве, ни о мести, одна лишь бодрая готовность перенести свою судьбу оставалась.
Во дворе обряжали старухин поезд, грузили дары…