Монашек закрыл книгу. Симон выжидающе смотрел на княжича. Тот после недолгого молчания спросил:

— Отче снятый, а Георгий правда жил на свете?

Монашек при этих словах помрачнел ликом, но Симон не удивился, спокойно ответил:

— Он правда жил на свете и умер в триста третьем году от Рождества Христова. А от сотворения мира когда это случилось, а-а?

Юрий пошевелил губами, сосчитал:

— В пять тысяч восемьсот одиннадцатом.

— Истинно. А сколь лет с той поры минуло?

И опять быстро Юрий ответил:

— Восемьсот девяносто пять!

— Истинно, истинно. Иди с Богом! — Симон благословил княжича иерейским крестом. — Завтра после литургии приму твою исповедь, отпущу все грехи твои и дам святое причастие. — Помолчав, добавил: — А как же? Как всякому воеводе и дружиннику, которые пойдут с тобой на рать.

Великий князь Всеволод и сын его Юрий ехали конь о конь во главе дружины, впереди них на значительном отдалении рыскали по обе стороны дороги приглядчивые и опытные в ратном деле лазутчики — разведывали путь, чтобы был он чист. Замыкали растянувшееся воинство три пары иноходцев для перевозки раненых и недужных, коли такие будут, и две телеги с оружием и броней для дружинников, которые покуда шли налегке. На телеге же ехал и поп Евлогий — на случаи, если надобно будет благословлять воинство на рать и, если потребуется, совершать горестный обряд отпевания.

Лошади шли уторопленным шагом, но не переходили на рысь, били копытами о заколодевшую от первых осенних заморозков землю гулко и размеренно. Ветер-листобол сносил с дубов последнюю летнюю одежку, гудел в верхушках сосен, взвихривал лошадиные гривы. Пока передвигались вдоль раменного леса, невозможно было и словом перемолвиться, но как занырнули в тускло и сумрачно подернутое туманом редколесье, то слышны стали даже слабые голоса синиц и стук неутомимых дятлов.

— Отец, а рязанцы — кто? Они — навроде дракона?

— Почему? Какого дракона?

— Коий кознодействовал в одном древнем городе, всех детей поедал…

— Откуда тебе это ведомо?

— Монашек по благословению батюшки Симона чел мне в церкви после исповеди.

— И что же, страшный был дракон?

— У-у… Огромный змей, голова точно свод, а пасть будто пропасть!

— Всех, говоришь, детей поел?

— Не всех, осталась одна царская дочка… Красавица… И как пришел ее черед, явился в город великий мученик и страдалец за веру Христову.

— Георгий?

— Ага. Он сказал Елизавете, так царскую дочку звали: «Не бойся, девица!»

— А она?

— Она?.. — Юрий замолк, вспомнив особенно понравившиеся ему слова: «Тебя умоляю, господин мой, уйди отсюда; я вижу приятный твой вид, и младость, и блеск, и красоту лица твоего и тебя умоляю, отойди отсюда скорее, чтобы не погибнуть жестоко». Благородство царской дочки-красавицы и ее восхищение Георгием умиляли Юрия, но признаться в этом вслух ему почему-то казалось стыдным, и он ответил только: — Она боялась, что он не сможет победить страшного гада.

— А он все-таки победил?

— Да, он велел царевне снять пояс и поводья коня, связать ими голову змея и влечь за собой в город, как все равно что овцу на заклание.

— Она так и сделала?

— Ага! Она вела его, радуясь и веселясь!

— Ну, вот и ты своим золотым поясом да наборной уздечкой свяжешь рязанского змия и поведешь его, радуясь и веселясь!

— А правда, какие они, рязанцы, страшные?

— Свирепый народец. Мы уж не раз с ними ратились. Недавно я отправил к ним посла, велел пригрозить: мол, если не вернете нам назад наши пять погостов на Оке, мы ваши земли начнем зорить. А они, подлые, что сделали?.. Они моего посла остригли — и голову и бороду, а для боярина нет больше сраму, чем дать бороду свою обкорнать… Да, обкорнали они посла моего — великого князя посла! — обкорнали, да еще велели ему передать, что они никого, кроме Бога, не боятся. Однако же поглядим ужо, так ли нет ли это?

— А как поглядим? Будем стрелять в них из луков и мечами рубить?

— Может, и не придется этого делать, постращаем только.

Это Юрию понравилось, он заметно повеселел, стал иногда пришпоривать своего Ветра, тот ускорял шаг и выходил на голову, а то и на всю шею впереди коня великого князя. Отец на это не сердился, но сказал:

— Прежде бати в пекло не лезь.

Лес впереди стал редеть, чаще попадались полянки, на которых среди пожухлой травы ярко желтели не испугавшиеся первых морозов цветы крестовника и девясила, который называли еще «Христовым оком». Перешли вброд небольшую речку, а за ней открылась прозрачная сизая даль.

Отец удержал на месте своего коня и поднял руку — дал знак всем остановиться.

— Видишь, черная полоса в самом конце равнины, прямо на небоземе? — спросил у Юрия.

— Лес нешто?

— Рязанцы. Тут я им назначил судное место.

Подскакали на рысях лазутчики, подтвердили: идет отряд ростовских дружинников копий в пятьсот во главе с князем Ингваром.

— Коли пятьсот, значит, не хотят ратиться, на переговоры явились, — решил отец.

Так и оказалось.

Молодой рязанский князь Ингвар, еще безбородый и безусый, восседал на высоком коне очень уверенно, смотрел из-за забрала на владимирцев безбоязненно, даже самовластно. И голос его звучал в осеннем стылом воздухе раскатисто, и речь произнес разумную: