Время выбрали удачное: ханы Кончак и Гза отсутствовали в ставке, должны были вернуться через день-другой из удачного грабительского похода, а нерадивая стража по этому поводу опилась пьяным кумысом.

Река Тор не велика, через нее можно было перекликаться: Овлур знак подавал, будто уточка в камышах птенцов созывала, Игорь отвечал ему посвистом ночной птицы. В версте три-четыре окрика, стало быть. Игорю предстояло преодолеть по вязкому берегу и по воде не больше трехсот саженей, а на том берегу его ждали два половецких скока — один под седлом, второй заводной, в поводу. Словом, путь на родину был чист, и Игорь постарался вполне им воспользоваться. Остальные четыре беглеца — Овлур, конюший и тысяцкий с сыном — должны были пробираться следом пешком и поодиночке, соблюдая сугубую осторожность.

После тринадцати дней тревожного и опасного пути, когда до Новгорода Северского оставалось меньше полуднища, а значит, верст двадцать, конь под Игорем угодил передней ногой в кротовую нору, тяжело грохнулся оземь и больно придавил своего всадника. Игорь не мог ни на коня сесть, ни продолжить путь пешком. Вынужден был заночевать в селе Святого Михаила. Местный крестьянин помчался в Новгород Северский, рассказал о случившемся несчастье. Ярославна тотчас же села на коня и выехала к супругу. Сретение их было трогательным: они так друг другу обрадовались, что, обнявшись, даже не могли говорить, только плакали и не скрывали слез.

Во время побега Игорь намечал сразу же поехать в Чернигов к Ярославу и в Киев к великому князю Святославу, но нога у него была столь сильно покалечена, что Ярославна уговорила его призвать лекаря и травников для исцеления.

Вынужденный коротать время в тереме, он вспоминал подробности плена и побега, пытался осмыслить произошедшее с ним. Вскоре прискакали раздобывшие где-то в пути коней тысяцкий со своим сыном, конюший и Овлур. Стали вместе судить о недавно минувшем, сын конюшего придумал:

— А ты, княже, призови летописцев, пускай все занесут на пергамент в свиток монастырский.

— Я своему дьяку стану рассказывать вслух столь медленно, чтобы он успевал записывать, — решил Игорь.

Каждый день утром и после обеденного сна дьяк стал приходить с чернильным пузырьком и очиненными перьями. Клал на колено гладкую дубовую доску, на нее лист пергамента и записывал, что говорил ему князь. Случалось, и боярин Петр что-то уточнял, а иной раз и сам дьяк позволял себе внести взволнованное речение.

В зачин первого пергаментного листа дьяк вывел, как положено, киноварью: «Слово о полку Игоревом». Подумав, добавил с красной строки: «Игоря, сына Святославова, внука Олегова».

Игорь сидел поодаль на стольце с подлокотниками и спинкой в молчаливой задумчивости, словно забыв, зачем призвал дьяка. Тот сам напомнил о себе:

— Как зачнем, княже?

— Как зачинал Нестор житие преподобного Феодосия, а-а? Может, так же? Ты помнишь ли?

— Помню, помню: «Не лучше нам, братия…»

— А ты так пиши: «Не лучше ли нам, братцы, начать на старинный лад печальную повесть о походе князя Игоря Святославича». Успеваешь за мной?

— Успеваю, успеваю! — Дьяк скрипел лебединым пером, посыпал строчки толченым кирпичом, откладывал законченный пергамент на столешницу и доставал новый лист, объявлял, очень довольный собой: — Готово! Давай дальше!

— «Начнем же, братия, эту повесть от старого Владимира до нынешнего Игоря, который укрепил свой ум, заострил сердце мужеством и, исполненный ратного духа, повел свои храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую…»

То, что князь говорил о себе в третьем лице, не смущало дьяка, знал он, что так принято в книжном списании. Все тонкости грамоты и пенья церковного освоил дьяк в монастырской школе, теперь сам обучал малых детей четью-петью, грамоте и счету. А еще за то привечал князь своего дьяка, что мог тот потешить игрой и на гуслях, и на трехструнном гудке, и на свирели.

— «Тогда по Русской земле, — проговорил Игорь неторопливо, разделяя слова голосом и поглядывая, успевает ли за ним писец, — редко покрикивали пахари, но часто вороны каркали, деля между собой трупы, да галки перекликались между собой, собираясь лететь кормиться…»

— Княже, — робко обратился дьяк, закончив очередной лист. — Ты сказал, что про твой поход будем писать, а сам вон про Олега Святославича, про Владимира Мономаха да про Бориса Вячеславича… Они же померли давно, их нет уж на земле, зачем же писать про них?

— Потом поймешь, пиши знай. — Игорь Святославич надолго замолк, вспоминал или обдумывал что-то, шевелил губами, видно, сам с собой разговаривал.

Дьяк терпеливо ждал, но время зря не терял — расправлял пергаментные листы, подправлял написанное, очинял впрок перья.