— Я всего лишь узнавал, где какие реки, болота, леса, как города укреплены, сколько верст от одной крепости до другой.

— И все доносил… — глянул исподлобья великий князь.

— Не я один, все доносили. А одноглазый Субудай все на пергаменте начертал: дороги, города, даже пастбища. Такие пергамента у каждого мии-баши, то есть тысяцкого по-вашему. А также у юз-баши и он-баши, то есть у сотников с десятскими.

Князья переглянулись, это не ускользнуло от Бий-Кема, он торопливо добавил:

— Четырнадцать лет хан Батый с девятью чингисидами готовил этот поход, все учел. — Бий-Кем взял чашу с медом и не спеша, со вкусом допил.

Князья подавленно молчали.

— А сюда, на Сить, ты тоже как лазутчик явился? — В голосе Юрия Всеволодовича угадывалась опасная угроза, но Бий-Кем не дрогнул, только ворохнулся на скамье, уселся поудобнее и сказал с улыбкой:

— Дозволь одежду снять, мед горячий в пот кидает. — Он сбросил собачий малахай о головы, распахнул долгополую собачью же шубу шерстью наружу.

— Я тебя о чем спрашиваю?

— Счас, счас!.. Как пришли к реке Воронежу отряды Субудая, я влился в десятку воинов, у нас ведь воины строятся в десятки, а из них сотни, из сотен — тысячи. Не понравилось мне в десятке — одни там татары да уйгуры, я в другую перешел. Забыл я, что этого ни в коем случае делать нельзя, тяжкое наказание за это последует: кто допустил переход, того заковывают в оковы, а кто перешел, тому казнь, сердце вырывают.

— А ты сбежал? Да? — мнимо участливо спросил Василько.

— Нет. Мии-баши как узнал, что я толковин и лазутчик, велел меня не трогать. А тут бой под Коломной — страшный бой, такого монголам еще не приходилось вести. Ставка Кулькана, сына Чингисхана, была, как положено, позади войска, в безопасности, но ваши урусы прорвали ряды, очутились сзади и умертвили Кулькана — неслыханный позор! Неслыханно и невиданно, чтобы погиб чингисид! Такое началось в войске смятение, что один татарин в моей десятке бросил копье и помчался к реке, чтобы обмыть рану. Тысяцкого, который выручил меня, сразили стрелой в горло, мне не на кого было уж рассчитывать… — Бий-Кем посмотрел на Василько, доверяет ли ему молодой русский князь. — Вот тут-то я и решил бежать.

— Да зачем же? Ведь вы же взяли Коломну, победили? — не понял Василько.

— Э-э, князь, это по-вашему так… Не знаешь ты монгольских порядков. За проступок одного воина у нас рассчитывается своими жизнями весь десяток, за вину десятка — вся сотня. Трусость в бою, бегство — нет тяжелее преступления. А воину вырывают сердце даже за то одно лишь, что он растерялся, или вовремя не выручил соседа, или опоздал в строй из-за того, может, что заболел или ему приспичило — никто не станет разбираться, смерть на месте!

— Что же это так зверски-то? — удивился Василько.

— А как же иначе можно покорить всю вселенную?

Мед делает человека разговорчивым, и казалось, монгол предельно откровенен. Юрий Всеволодович вспоминал предостережения Глеба Рязанского и не мог решить для себя, как относиться к услышанному от монгола.

— А ты не врешь ли все? Не хочешь ли одурачить меня?

— Князь! — поднявшись со скамьи и преданно глядя в глаза Юрия Всеволодовича, начал Бий-Кем. — Если я замыслил против тебя плохое, пусть никогда не родится у меня сыновей, пусть родятся одни только девки.

— Значит, говоришь, до весны Батыга сюда не сунется?

— Бурундай…

— Это все одно. Значит, до весны?

— Пусть споткнется и упадет на полном скаку мой конь!

— Ну что же, может, поверю тебе, а может, погожу, — промолвил Юрий Всеволодович, словно бы для одного себя лишь, и велел мечникам увести пленника.

— Да, посмотрим ужо, — согласился Василько. И оба они представить себе не могли, как недолго им оставалось годить и смотреть.

Ночь была совсем уж близка, но небо стало светлее, на нем появились грязно-серые разрывы, а небоземная овидь на закатной стороне пробивалась едва приметным розоватым свечением. Стали угадываться и ближние деревья. Они стояли тихо-тихо, не шелохнувшись, словно помертвевшие.

Раздражавшее шуршание льдистых снежинок в дымовом отверстии шатра прекратилось. И многодневное утомление мыслей утихло. Печаль души и смущение ее сменило спокойствие обреченности, пустота отчаяния. Зачем снова и снова обманывать себя надеждами, притворяться, что веришь в ожидаемую подмогу, в чудо, во внезапное, необъяснимое исчезновение татар? Сам Христос молился, боясь: если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо Меня; и не миновало Его, но страданием Его и мукою крестной спасение человеков началось. Что же, и мы во спасение отчины своея примем меру назначенную.