Шрифт:
Клава сунула руку в карман брюк и сразу под пальцами зашуршал пакетик нормы. Она вытянула его. Норма была сильно расплющена.
Клава убрала книгу в стол, погасила свет, вышла, заперла дверь. Одна из спящих сестер подняла голову:
— Клав, ты?
— Я. Спи, чего беспокоишься…
— А я думала звонят… — забормотала сестра.
Помахивая ключом и нормой, Клава поднялась по лестнице.
Зои на кушетке не было.
Клава вошла к безрукому.
Тот по-прежнему лежал на спине Клава помахала пакетиком:
— Нашла
— Ну и хорошо…
— Оставить нам?
— Оставь… а вообще… как же… как… я ж теперь… как есть-то…
Голос егo задрожал.
— Да вы не беспокойтесь, — Клава опустилась на край его кровати, — у нас такие сейчас протезы делают. Ну, совсем, как руки. Вам радоваться надо, что вы живы. Товарищ погиб ведь, да?
— Гриша. Да. Разбился, говорят. А я вот цел…
— Ну вот. А норму я вам помогу съесть.
Она разорвала пакетик и, отломив кусочек уже подсохшей нормы, протянула Краюхину. Он открыл рот, принял кусочек и стал медленно жевать
— Так что вы не падайте духом. По-моему, лучше руки потерять, чем ноги. Протезы одели и все. И никаких костылей…
Она снова сунула в рот кусочек.
Краюхин молча жевал.
Сзади вошла Зоя:
— Вот ты где. А меня разбудили, черти.
— Кто?
— Якишин. Заорал, как резаный.
— А я не слышала. Я в гардероб ходила.
— Хорошо, что не слышала.
— Уколола?
— Уколола. Спит, как сурок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«О, Русь, жена моя!»
Александр Блок
Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.
Тропарь Кресту и молитва за отечество
Едва неказистая пегая лошаденка, с чавканьем вытаскивая из грязи мосластые ноги, выволокла поскрипывающую телегу на большак, как небритый возница, придержав поводья, обернулся к Антону:
— Ну вот. А тутова через поле, и все. Рукой подать.
Антон спустил вниз онемевшие ноги, обутые в невысокие резиновые сапоги, снял с телеги чемоданчик и, рассеянно скользнув рукой в прохладный карман плаща, зачерпнул горсть монет:
— Спасибо. Спасибо тебе…
— Да не за что. Чего уж там, — усмехнулся мужик и вздохнул, подставляя коричневую ладонь с узловатыми пальцами.
Монеты, коротко звякнув, скрылись в ней, лошадь лениво дернула, забирая вбок, скаля желтые зубы и тряся гривой, Антон попятился от облепленного грязью колеса, поправил выбившееся кашне.
— Тутова рукой подать! — крикнул мужик, чмокая и тыча пальцем в густой, обложивший все вокруг туман.
— Я знаю, — тихо самому себе пробормотал Антон, перешел большак и ступил в жнивье. Оно было мокрым, буровато-коричневым и слабо шуршало о сапоги.
— А там правей забирайте! Правей! — снова крикнул мужик, погоняя лошадь и теряясь в тумане.
Антон улыбнулся, сдвинул пропитавшуюся влагой шляпу на затылок и неторопливо зашагал, покачивая чемоданчиком.
Поле уходило вдаль, растворяясь в тумане, а он, густой как молоко, парил над всем, тянулся, переходя в мутно-серое небо. Пахло сыростью, подгнившим сеном и осенью — той самой, знакомой до боли, бесповоротно наступившей, холодящей виски и пальцы, легким ознобом затекающей в широкие рукава плаща, перекликающейся унылыми голосами невидимых птиц.
Чемоданчик еле слышно поскрипывал, ритмично покачиваясь в руке, жнивье тут же счистило с сапог дорожную грязь. Антон оглянулся, пошел правей и увидел овраг, явственно проступивший справа сквозь туман.