Так рассказывал раввин. Он говорил тихо, но голос его дрожал и из его глаз ручьями текли слезы.

Реб Ицеле слушал его молча, и когда раввин кончил, он спросил его:

— Рабби! А вы уверены, что все это напраслина? Что евреи совершенно неповинны в крови солдата?

— Я уверен, реб Ицеле! Ведь, помимо всего, как могли евреи стрелять? Где у них ружья?

— А все-таки я хотел бы, чтоб вы мне дали клятву, что на евреях нет крови солдата.

Раввин поднялся и молча оглянулся. Реб Ицеле понял, чего он ищет, и повел его в комнату, где была устроена домашняя молельня. Там раввин вынул из кивота свитки Завета и на них поклялся, что евреи неповинны в убийстве солдата.

Больше реб Ицеле уже ничего не спрашивал. Позвал он слугу, велел сейчас запрячь четверку лучших лошадей в лучшую карету и потом сказал раввину:

— Рабби, мы едем в Петербург.

И они тою же ночью уехали.

От Смоленска до Петербурга расстояние более чем 600 верст. И это расстояние они проехали в три дня. Не ехали, а летели, как стрела из лука.

Реб Ицеле ехал в Петербург не так себе, не на ветер. Он знал, куда он едет и зачем. Кроме того, что он имел доступ к самым важным особам, он был очень дружен с самим Кукриным, с первым министром при царе. Кукрин души не чаял в реб Ицеле, называл его не иначе, как "мой Ицка", отдавал ему все казенные подряды и настолько почитал его, что иногда даже советовался с ним о государственных делах. Прибыв в Петербург, реб Ицеле заехал на постоялый двор, оставил там раввина, а сам отправился к Кукрину. Кукрин, конечно, принял его с почетом, повел в самый лучший зал, усадил и спросил, что ему надо. Реб Ицеле рассказал ему всю историю от начала до конца и попросил, чтоб он оказал свою помощь.

Кукрин выслушал его, сильно нахмурил лоб и ответил:

— Слушай, Ицка! Ты знаешь, что для тебя я все готов сделать. Но в этом деле даже я совершенно не в силах чем-нибудь помочь вам. Государь пылает гневом. Он ничего слышать не хочет; с ним нельзя даже заговорить об этом деле…

Но реб Ицеле не был ребенком. Он не смутился таким ответом. Он знал, как надо говорить с магнатом, и сказал:

— Властелин мой Кукрин! Это для меня не ответ. Ты должен спасти амчиславскую общину. Если ты захочешь, ты найдешь средство это сделать! И если ты это сделаешь, то помни, что я твой вечный должник на многие поколения… Понимаешь?

Когда Кукрин услышал такие слова, он начал ходить по комнате и думать. Долго думал он, потом и говорит:

— Единственно, кто мог бы чем-нибудь помочь тут, это наследник. Он один может решиться подступить к государю. Я попытаюсь поговорить с наследником. Может быть, он заступится. Он любит евреев. Завтра я дам тебе ответ.

С этим реб Ицеле ушел от Кукрина.

Вечером того же дня, едва реб Ицеле окончил молитву "маарив", приезжает на постоялый двор сам Кукрин и говорит:

— Ну, Ицка, вы имеете великого Б-га! Наследник согласился поговорить с государем. Но он раньше хочет видеть тебя и раввина. Завтра в три часа дня придите ко мне, я повезу вас во дворец.

Можно себе представить, что пережили реб Ицеле и раввин в эту ночь. Они, конечно, глаз не сомкнули и всю ночь провели в слезах и молитве. На следующий день они решили поститься. После утренней молитвы, они отправились к "микве" (совершили омовение), надели чистое белье — короче, приготовились.

К назначенному часу приехали они к Кукрину, и тот повез их в царский дворец, а по дороге дал наставление, как надо вести себя пред ликом наследника.

Привез он их во дворец, ввел в огромный зал, украшенный золотом и драгоценными камнями, поставил их на место и велел ждать. А сам уехал.

Остались реб Ицеле и раввин в зале, а зал полон министрами и генералами, сенаторами и графами. И все стоят молча, навытяжку и ждут. А у дверей стоят два солдата с обнаженными саблями. И напал на реб Ицеле великий страх и трепет.

Оглянулся реб Ицеле на раввина — и видит: совсем другим стал раввин. Прежде он был сгорбленный, озабоченный, а тут стоит он прямой, высокий, и борода у него как будто длиннее стала, а лицо бледное, как смерть, но спокойное и как будто радостное, восторженное, точно он совсем отрешился от мира. А уста его что-то тихо шепчут. Еще более жутко стало реб Ицеле, и он шепотом спросил раввина:

— Рабби! Вы читаете "видуй"?

Раввин утвердительно кивнул головой. Начал и реб Ицеле читать "видуй". И едва он кончил исповедь, как дверь сразу открылась. И за этой дверью, против нее, в следующей комнате, открылась другая дверь, затем дальше — третья, четвертая. И так открылись одна за другой двадцать дверей. И у каждой двери стоят по два солдата с обнаженными саблями. И, когда двадцатая дверь открылась, в ней показался сам наследник. Он был одет с головы до ног в золотое платье, на голове его была корона, и он весь сиял.

И наследник медленными шагами пошел по длинному-длинному ряду комнат, приближаясь к зале, где стояли реб Ицеле и раввин. Он сперва казался небольшим, но по мере того, как приближался, он становился все больше, все выше, все грознее.

— Реб Ицеле! Он не касается земли… — услышал вдруг реб Ицеле шепот раввина. И он сам тоже увидел, что наследник идет, не касаясь ногами земли. Сердце у реб Ицеле замерло, в глазах потемнело. А наследник подвигался все ближе, ближе, ближе…

– "Благословен Ты, Г-сподь наш, Владыка мира, уделивший из Своего величия смертному", — прошептал реб Ицеле обязательную при виде особ царской крови молитву и… упал в обморок.