Я выглянул в коридор — военрука не было. Подался к лестнице — пусто. Спустился вниз, к раздевалке — она была закрыта, гардеробщица мыла вестибюль и, конечно, не стала бы мне открывать. Да я и не думал просить. Я привык надеяться на свои силы, в конце концов за мной недаром держалась шаткая слава чемпиона по сбеганию с уроков. А сейчас, как никогда, надо было уйти. Уйти немедленно. Я чувствовал себя точно узник, который прорвался, ушел из главной камеры, и уже близко свобода, а сзади слышится шум погони — и вот неожиданное препятствие. Правда, шума погони не слышалось, это я просто так вообразил. Но военрук мог появиться или сама директорша — вот ведь ее кабинет, и, может быть, военрук там, жалуется на меня… Залезть в раздевалку по сетке? Но сетку вверху забили досками, специально от таких, как я. К тому же техничка — вот она. Сломать замок? Присмотрелся. Обыкновенный, высветленный от долгого употребления висячий замчишко, как говорят, «от честных людей» — такие отворяются гвоздем. Но, во-первых, гвоздя не было, во-вторых — это уже кража со взломом, в-третьих, техничка не даст ковырять в замке. И тут заметил: одно из колец, через которые продет замок, еле держится. Его вполне можно выдернуть, и тогда… Выход! Только бы техничка ушла. «Ну, уйди же… Уйди!» — молил я ее про себя и даже смотрел на ее голову, замотанную красным платком, как бы надеясь, что мысли мои передадутся. И верно — вот она, телепатия: техничка, одернув халат, забрала ведро и швабру, пошла менять воду, отрешенно думая о чем-то и не глядя на меня. Я рванул кольцо. Оно вылетело легко, можно было приложить и треть усилий. Я распахнул сетчатую дверцу, перемахнул загородку, схватил пальто и вылетел обратно. Одеваться было некогда — в коридоре слышался голос военрука. Сунул шуруп кольца на прежнее место и кинулся на улицу.

Оделся и медленно побрел, вдыхая через нос морозную сухость зимнего воздуха и ощущая тот свойственный ранней зиме вкус, когда запахи не выморожены и пахнет неулежавшимся снегом, торчащей у заборов лебедой, жидким солнцем и еще чем-то очень нежным холодным, вроде одубелого на веревках белья и перышек снегирей… Временами я нагибался, черпал ладонью пухлый, легко сминающийся снег и прикладывал его то к глазу, то к губе.

Весь день болтался по городу, размышлял о том, как мне быть, и все выходило плохо. Одному мне с ними не сладить. А отказаться от Лиды, уступить — это хуже, чем всякий и всяческий позор. Этого я даже в мыслях не допускал. Только как быть-то? Ведь друзей у меня тут нет. Нет даже Ремки Емельянова — уехал куда-то год назад не то в какой-то Белгород, не то в Арзамас. Мосолов? Смешно… Да и друзья друзьями, а сам-то что?

Возле стадиона «Локомотив» на заборе попалось объявление:

Постоял у объявления. Чем-то оно заинтересовало меня. Вступить в секцию волейбола мне очень хотелось. С другой стороны, было как-то страшновато куда-то там идти, в какую-то дирекцию, записываться — для меня это все равно что лишний раз зайти в учительскую: всегда стесняешься, робеешь, хоть и напустишь на себя вид лихого молодца, которому все трын-трава.

Я долго стоял перед объявлением, читал, как малограмотный, что-то прикидывал полусознательно и трогал подбитый глаз.

Но это была еще не вся плата за вчерашнее счастье. Когда я приплелся домой, мать уже пришла с работы и, отворив мне, по-чужому остро взглянула. Так смотрят на вора, который еще не сознался, но все уже известно о нем подлинно, не известно только, что он будет врать… Я же подумал, что она смотрит на мой подбитый глаз, попытался, отвернувшись, сразу уйти в свою комнату. Но она остановила меня очень решительно, велела сесть к столу.

Я сел, я уже и так был нагружен всем за сегодняшний день, опустил голову, трогал чернильные пятна, водил по клеенке пальцем, а мать стояла рядом, опираясь о стол, и молчала. Она приняла мое смущение по-своему, за что-то очень страшное, потому что долго молчала, наконец спросила трудно и глухо, голосом, словно бы идущим из пустоты:

— Где ты взял костюм?

— Какой костюм? — понимая и не понимая, спросил, отозвался я все еще с опущенной головой.

— Костюм, который у тебя в бабушкином шкафу. Бостоновый костюм! Где ты его взял? Где? Где?! — закричала она, стуча кулаком в стол, округляя глаза и морщась одновременно.

— Купил.

— Купил?? На какие деньги? Он же…

— Я купил… (Как это плохо, что я не сказал ей тогда.)

— Я тебя спрашиваю, где ты его взял?

— Я…

— Я тебя спрашиваю, где ты взял столько денег?

— …

— Да ты будешь отвечать! Будешь?! Будешь?! — она уже не могла сдержаться, ударила меня раз и два… Не сильно, но так обидно. Меня редко били… А сегодня уже второй раз.

— Не смей! — крикнул я, вскакивая. — Я купил его. Сам… И ботинки еще…

— Где ты взял деньги?

— Выиграл.

— Что это значит? — она побелела и смотрела на меня с каким-то страхом, и вдруг она упала локтями на стол и затряслась в плаче, повторяя: — Ты украл их, украл, украл…

И, глядя на ее дрожащую спину, на волосы, рассыпанные по столу, я тоже вдруг заплакал, как маленький, как не плакал уж давно-давно. Слезы были горячие, обильные и солоноватые, когда я слизывал их зачем-то со своих рук. Наконец мы оба опомнились и молчали. Мать вытирала глаза платком, я — рукавом. Вздыхали, шмыгали и молчали.

— Слушай, — сказала она. — Неужели ты украл деньги? Не могу поверить… Нет… Не могу… Я не верю.

— Мамочка, — сказал я, первый раз называя ее так. — Нет… Не украл… Я выиграл и заработал… — И я, торопясь, стал рассказывать все, что вы уже знаете.

Когда я кончил, мать сидела с тяжелым, опущенным лицом. Оно не просветлело. Так было долго. Наконец она вздохнула:

— А я думала, думала… Ничего не могла придумать. Я вижу, как ты отдалился от дома. Как ты куришь… Конечно, тебе нужны карманные деньги. Ты большой, и я понимаю… Ты взрослый уже, и все-таки… Это не честный заработок, Толя. Грязные деньги… Почти то же, что украсть. Грязные деньги не делают счастливым… Никого, никогда, запомни. Никого, никогда. И лучше бы ты… — она стала снова морщиться, вытирать глаза. — Почему ты ничего не говорил? Тебе было стыдно. Значит, ты чувствовал какую-то вину… Говорила твоя совесть. От совести, Толя, никуда не скроешься. Ее даже теряют только на время… Она все равно приходит. Толя, Толя. Глупый ты… Растешь без отца. Все сам. И я не препятствовала тебе… Пока не испугалась… Вчера посмотрела — ушел без шапки. Глянула в шкаф — костюм твой висит, и ботинки старые в прихожей. В чем же ты ушел? А сегодня всю ночь не спала — думала. Такой костюм. Ботинки… Ушел без шапки…