— Если у меня нет…

Теперь уже молчала и вздыхала она.

— Ну, ладно, — сказала она, поднимаясь, вытирая глаза. — Только поклянись мне, что никогда, никогда не будешь так зарабатывать.

Я молчал, опустив голову на руки, покусывая рукав пиджака.

На другой день к вечеру кое-как привел себя в порядок. Опухоль у глаза сошла — остался синий полумесяц. Губа присохла. Однако вид был не из лучших, как ни утешал себя, что вечером будет не заметно, что шрамы украшают воина. Шрамы-то, может, и украшают, а вот синяки — как? Я разыскал в туалетном столе коробочку с пудрой и засохлый желтый кольдкрем. Этими двумя веществами попытался загримировать синеву под глазом. Получилось никудышно: пудра была слишком белой, и на ее фоне синяк проступал еще внушительнее, а кольдкрем растекался, оставляя жирное, нездорово блестящее пятно. Вдобавок я заблагоухал, как шестидесятилетняя женщина, которой хочется быть тридцатилетней. В конце концов стер пудру и крем, умылся. Наплевать. Пойду так. В крайнем случае скажу: налетел на дверь или ударился в подполье, когда лазал за картошкой. Тсс! Вот дурак! Разве у генералов есть подполье? Или их сыновья лазают туда, в пахнущую плесенью и тленом яму, где по углам сор, паутина, а в сыром гнилом сусеке хранится она — кормилица и спасительница все долгие годы до дня Победы и даже сейчас после этого дня?

Одевался и думал: «Ну зачем это все, зачем, заче-е-м?» Зачем эта дурацкая выдумка? Погрозил себе в зеркале кулаком и вышел. Было темно. В нашем черном переулке и вдвое больший синяк остался бы совсем не заметен — горела только одна лампочка у наших ворот. Ее, до паники боясь милиции, всяких там пожарников, инспекторов и участковых, зажигала еще бабушка, и мы продолжали эту традицию, хотя никто больше не тратился на общественные источники света. Благословляя этих жителей, я быстро дошел до остановки, повис на трамвае и покатил в центр. К почтамту пришел минут на десять раньше — мужчинам ведь не полагается опаздывать, хотя девушки считают свое опоздание обязательным, измеряют им степень, и силу влюбленности.

«Швейцарские» показывали половину десятого. Я усмирил их, прогуливался у почтамта и удрученно думал, что свету здесь чересчур много, потому что уже горела праздничная иллюминация: красные, синие и белые огоньки сияли, переливались, мигали-подмигивали, а вспоминался наш глухой переулок, и хотелось вернуться туда. Вот как устроен человек: что ему выгодно. — то и хорошо! Если б сейчас все фонари погасли, как по воздушной тревоге, я бы обрадовался, наверное. Нет. Нет. Не обрадовался бы. Тогда Лида бы, наверное, не пришла, а я жду ее, очень, обе ночи даже плохо спал — все думал, ждал и, если б не эти встряски, был бы очень счастлив, ждать встречи именно с ней — для меня не было большего… Боялся только, что ей как-нибудь передадут, раззвонят, что меня били… Что она может пообещать и не прийти, как это сплошь и спокойно делают девушки, я не опасался. Меня еще ни разу не обманывали просто потому, что это было первое настоящее свидание с девушкой. Я по-взрослому курил, по-взрослому переминался и небрежно взглядывал на часы над головой, и чем ближе прыгала к двенадцати минутная стрелка, тем сильнее холодело в груди, сердце колотилось, точно я бежал и за мной гнались.

Я увидел ее ровно в семь, ну, может быть, одной-двумя минутами позднее. Она сошла с трамвая, оглянулась и пошла, ко мне, а я постарался встать так, чтоб синяк не очень был виден. К сожалению, он на самом обозреваемом месте справа, а ведь гулять с девушками по правилам хорошего тона нужно, идя слева, значит…

— Здравствуйте, — очень ласково сказала она, как-то заботливо улыбаясь и вглядываясь внимательнее, чем нужно. Мне показалось, она что-то про себя отметила. — Куда мы пойдем?

Женщинам всегда надо куда-нибудь идти — это я установил позднее, просто так гулять они не любят, но тогда я этого еще не знал, и, лишь догадываясь интуитивно, купил билеты в кино на «Год великого перелома».

На мельтешащем экране горел Сталинград. Дым и пепел. Пустые глазницы черных этажей. Развалины. Грохот. Автоматные очереди. Птичье цвиканье пуль. Вздымалась и, ухая, оседала земля. Самолеты с воем закладывались в пике. Страшно горели заводские корпуса. Генералы в землянке, склоняясь над картой, решали судьбу сражения. Генералы. И у них, конечно, были настоящие сыновья. Готовилось наше наступление. Ползли испятнанные белые танки. Катились лыжники в некрасивых балахонах. Эти балахоны выглядели как-то больнично, невоенно, и автоматы за спинами лыжников не казались оружием — так, что-то вроде игрушек для взрослых.

Я часто смотрел вправо на Лиду, с наслаждением видел нежное сосредоточенно-милое лицо и глаз, сияющий даже в темноте. У нее были особенные глаза — светлячки. Сидел и снова спрашивал себя: «Правда? Не сон? Не выдумка? Или все-таки приснилось?» Я сижу с ней рядом в кино, могу попробовать даже взять ее руку. Нет. Не сон. Со мной подруга — девятиклассница! (Почему-то этому придавал очень большое значение, возвышавшее не только Лиду, но и меня.) Когда на экране завыли огненные сполохи, задергались дула пушек, затряслась, задрожала окутанная огнем земля, я взял Лиду за руку, и ощущение девичьей близости, общности со мной настолько потрясло меня, что я боялся дышать, ничего не видел. Она не убрала руку, рука ее тоже дрогнула, ответила легким пожатием — таким легким, что, возможно, его и не было…

Мы вышли из спертой теплой духоты в лунную голубую ночь. Я взял Лиду под руку уже привычнее, не краснея и не переходя от жара к ознобу — просто было очень хорошо с ней, точно я нашел нечто мучительно нужное и теперь оно надолго со мной, и мне спокойно, легко, празднично, наверное, это и есть удовлетворение потребности, над которой я глумился в одиннадцать…

Шли заснеженной набережной. Из дали пруда, с уютной заречной стороны, от ее огоньков и строений дул не сильный пахучий и свежий ветер. Над динамовским парком оранжево-розово светило зарево, доносило звуки музыки. Там открылся каток. Оттуда шли девушки и девочки с коньками, реже попадались ребята.

— Вы ходите на каток? — спросила Лида.

— Нет…

— Почему же?

— Так… Не люблю коньки… Девичье занятие… Я и кататься не умею.

— Странно…

— Зато я на лыжах люблю…

Не говорить же ей, что нет у меня ни коньков, ни ботинок, вернее, коньки-то есть, но какие-то особые, толстые, широкие, из тех, какие приматывают веревками на валенки, а потом закручивают палочкой. На этих коньках удобно бегать по обледенелым тротуарам, цепляться проволочным крючком за проходящие машины (еще лучше за конные обозы, когда возчик работает «одвуконь», на задних санях нет никого и можно катиться безопасно). Я очень люблю коньки.