Я никогда не думал, что буду рассказывать о жизни отца Паисия. Да он и сам никогда не рассказывал о своей жизни по порядку. Поэтому могут быть какие-то пробелы в датах и в изложении событий. Я согласился прийти сюда, на телевидение, просто из чувства благодарности старцу, чтобы засвидетельствовать о его святой жизни, о том, что он сделал для Православия и для нашей Церкви, — обо всем том, что видел во время своего пребывания на Святой Горе и о чем мне рассказали другие люди. Все это постараюсь рассказать, безусловно чувствуя, что рассказывать о жизни святых — весьма трудная задача. Особенно трудно это потому, что старец был по–настоящему святым человеком, а мы ничего собой не представляем и поняли крайне мало. Помолимся хотя бы, чтобы Бог помог нам пересказать события так, как мы их видели, и чтобы люди, которые услышат о них, оценили их сами в меру своего понимания.

С отцом Паисием я познакомился в сентябре 1976 года. Я ехал на Святую Гору первый раз и там вместе с другими моими сокурсниками побывал у старца, когда он находился в своей каливе (калива — домик в скиту, в котором живет один или несколько монахов. — Ред.) Честного Креста рядом с монастырем Ставроникита. Там я с ним и познакомился. Могу сказать, что мы шли увидеть старца, о котором столько слышали, с чувством любопытства. Он нас принял с большой любовью, но первая встреча вначале меня немного разочаровала. Старец с такой простотой нас принял, угощал, шутил и смеялся, что я засомневался: а впрямь ли этот человек святой, как о нем рассказывали? Святые, думал я, должны быть молчаливыми и угрюмыми. Так мне представлялось. Однако реальность перевернула наши представления, ибо старец говорил о доселе неслыханных нами вещах.

В тот момент когда мы встали, чтобы попрощаться со старцем, и поцеловали его руку, случилось нечто, что действительно было вмешательством Божиим, ибо все горы, вся атмосфера вокруг наполнились несказанным благоуханием. Благоухало все вокруг. Старец это понял и сразу же понудил нас уйти, в то время как сам пошел к своей келлии. Мы (а нас было трое), не понимая, что происходит, направились к Карее, а в душе у каждого царила неописуемая радость, которую невозможно объяснить. Мы не понимали, ни почему мы бежали, ни почему благоухали горы, воздух, камни.

Свои детские годы он провел в Конице. Как-то он рассказал нам, что в пятнадцать лет у него была привычка ходить в лес. Он соорудил шалаш из веток (место уединения) и там молился со слезами. Это безусловно было действием благодати. Он испытывал сладость и хотел подольше оставаться один и молиться Христу. Однажды, стоя на молитве, он увидел перед собой Христа, не во сне, а наяву, Господь держал раскрытое Евангелие в руке и одновременно говорил то, что было написано в нем. И Он сказал: «Арсений, Я Воскресение и Жизнь, верующий в Меня, если и умрет, оживет». Это переживание явления Христа, насколько я знаю, было первым в ряду Божественных откровений и, вероятно, стало решающим в его пути к монашеству.

Старец старательно избегал любой шумихи вокруг своего имени, и могу сказать, что единственно, когда он становился строгим (настолько строгим, что любой мог задрожать), это если кто-нибудь рассказывал о чудесах, касающихся его самого.

Когда я приехал в 1976 году и встретил его, то сказал: «Геронда, у вас большая слава в миру». Он ответил как обычно, смеясь, очень весело, и в то же время: «Сейчас, когда ты сюда поднимался, видел помойку?» (она была в Карее). «Видел… » — не понял я, к чему это. «Там, на помойке в Карее, много консервных банок из-под кальмаров, и, когда заходит солнце, они блестят. То же происходит и с людьми. Они видят, как блестит солнце на консервной банке, которой являюсь я, и думают, что это золото. Но если подходишь ближе, чадо мое, то видишь, что это консервная банка из-под кальмаров». Он говорил это шутя. Однако после, когда мы разговаривали серьезно, иногда со скорбью произносил: «Для меня, отец мой, самый большой враг — мое имя. Горе человеку и особенно монаху, который “приобретает имя”. Потом и он не имеет покоя, и другие люди начинают выдумывать разные вещи, которые часто не соответствуют истине. Так он становится предметом пререканий».

Вереницы людей посещали его келлию. Как только приходил автобус в Карею и оформляли разрешение на пребывание здесь, все сразу же устремлялись к отцу Паисию. Он был первой целью, первой остановкой. Иногда, когда случалось, что он не открывал, я удивлялся. Тогда старец говорил мне: «Мы помолимся, и если Господь нас оповестит, то откроем».

Для старца главнейшим деланием была молитва. А после того — служение людям. При всех своих страданиях и скорбях он как бы не имел плоти. Не знал, что значит сон, что такое отдых. Он всегда был благорасположен и всегда готов был в свое сердце принять человеческую боль. Помню, в 1981 году, после ночной рождественской службы, мы беседовали и он объяснял мне, как велика любовь Божия. Любовь Божия, говорил он, живет в человеке как огонь. «Несколько лет назад, — поделился он сокровенным, — так сильно горела во мне эта любовь, что кости мои таяли как свечи. И однажды на меня снизошла такая благодать, что я упал на колени и не мог дальше идти. Я боялся даже, что меня увидит кто-нибудь и не поймет, что с мной случилось». Спустя восемь лет эта великая любовь преобразовалась, не оставляя его конечно, в великую боль за мир. Видимо, с тех пор, сделавшись вместилищем Бога, старец посвятил себя страждущим.

К отцу Паисию приходили люди всех сословий. Образованные и необразованные, епископы и простые монахи, представители других вероисповеданий…

Обычно и самые места, где он жил, были невообразимые; келлия Честного Креста была настолько отдаленной, что я помню, насколько мог охватить глаз, мы не видели ни одной другой келлии вокруг. Пустыня. Помню, старец говорил мне: «Если услышишь какой-то шум ночью, не бойся. Это кабаны и шакалы».

Известно, что вся жизнь старца прошла в болезнях. Помню, когда у него были сильные головные боли, он прикладывал ко лбу пластыри, чтобы ослабить их. Иногда, когда заболевали мы, он говорил: «Послушай, что я тебе скажу, отец мой, мне моя болезнь принесла намного больше пользы, чем здоровье». Несмотря на болезни, он никогда не пренебрегал своими обязанностями. Он вершил свой подвиг до полного изнеможения. Помню, в монастыре ночная рождественская служба продолжалась примерно десять часов. Старец весь день принимал народ и совсем не отдохнул. Всю ночную службу он простоял. Я сидел рядом с ним и ждал, когда же он сядет. Он ни разу не присел за всю ночь. В какой-то момент он мне говорит: «Не можешь немножко отойти? Ты — полицейский!» Он понял, что я стоял рядом с ним и ждал, когда он сядет.

Его любовь щедро распространялась на каждого, кто к нему приходил, особенно на скорбящих и на молодежь. Один случай произвел на меня особенно сильное впечатление. Это было в 1982 году, когда на Святую Гору приехал некий из Афин молодой человек, полный тревоги, разочарованный в своей жизни и в своем окружении. Одет он был неопрятно; все свидетельствовало о неустойчивости и беспокойстве молодого человека. Я повел его к отцу Паисию, они поговорили, и потом он уехал.

Спустя два–три месяца он вернулся и плача рассказал мне следующее. В Афинах, когда у него были какие-то неудачи и на него напали печаль, уныние, он сел на мопед, чтобы поехать куда-то и свести счет с жизнью. Он ехал на большой скорости и говорил: «Никого нет в мире, никто меня не любит, не интересуется мною, лучше мне погибнуть, покончить с собой». Он выехал из Афин и продолжал ехать по дороге с мыслью о самоубийстве. Внезапно его мопед остановился безо всякой видимой причины. И в то же мгновение он увидел перед собой отца Паисия, который ему говорил: «Остановись, не делай этого». Увидел лицо старца — и сразу же вспомнил, что это единственный человек, который его по–настоящему полюбил и выразил ему свою любовь. Отец Паисий был очень горяч и открыт. Когда к нему приходили молодые люди со своими проблемами, он выказывал им любовь необычайную, как к маленьким детям. Так эти молодые люди получали утешение.