Шрифт:
Тревожное чувство какой-то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.
Ночной гость
С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.
Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак, в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И когда он повторился, все так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней. Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я – по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный – по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:
– Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь.
– Ты? – с облегчением воскликнул я.
– Открывай. Да не ори, – ворчливо ответил тот же голос.
Я снял болт и распахнул дверь.
На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!
– Один? – спросил он.
– Один.
– Ну, веди. А то тут глаза выколешь.
С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.
– Где тут расправить, чтоб просохло?
Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:
– Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!
Я попятился:
– Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.
– А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!
Я раскрыл рот. Илька расхохотался.
– Подожди, подожди! – воскликнул я. – Так, значит, этот лавочник – Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!
– Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же – борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.
– Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер – это маска, а под ней…
– Вот это самое, – перебил меня Илька. – Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?
– Кому говорил?
– Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».
Тут уж мы оба расхохотались.
– Постой, – спохватился я, – ведь ты, наверно, голодный.
Мы перешли в кухню и принялись печь картошку в поддувале, в золе. До чего ж она вкусна, эта запеченная картошка, в хрустящей кожуре! Разломишь – и от одного пара слюнки текут. Нашлись и соленые огурцы, и лук, и подсолнечное масло. Поели, выпили горячего чаю, улеглись рядышком в кровать – и пошли воспоминания. И как Илька у меня задачи в училище списывал, и как мы царя из золоченой рамы выдрали и в мусорный ящик бросили, и как я от монахов убежал, и как мы трое – Илька, я и Зойка – с казаками дрались.
– Ах, Зойка, Зойка, где она теперь, где? – сказал я.
– Гм… – начал было Илька и умолк.
Потом я рассказал, как трудно мне учить письму и чтению грамотных ребят вместе с неграмотными.
– Да ты что, обалдел?! – возмутился Илька. – Так и профессор начнет ходить на голове, если его посадить за одну парту с гимназистом.
– Но что же мне делать, что?! – с отчаянием воскликнул я.
– Как – что? Да рассади их. Одних – в первое отделение, других – во второе.
– Но я же тебе сказал, что инспектор запрещает.
– А ты плюнь на его запрещение. Делай так, как подсказывает разум. Подумаешь, инспектор! Паршивый царский чиновник.
– А если он с ревизией придет?
– Ну и что ж! На этот день опять сведи всех в первом отделении. А лучше так прямо ему и скажи: я еще с ума не спятил, чтобы учить грамотных ребят палочки писать. Так, мол, недолго и бунт у мужиков вызвать. Он бунта испугается и прикусит язык. Действуй смелее. Инспектора бояться, так лучше и на свете не жить.
Я с горечью воскликнул:
– Илька, ну почему мне самому не пришло это в голову! А ведь совсем недавно я советовал одному крестьянину не бояться людей. Неужели я таким и останусь трусом, безвольным существом, словом, заморышем?
Он обнял меня и ласково сказал:
– Не горюй, Митя. Это потому, что ты в хлюпкой среде жил. Ничего, постепенно закалишься. Ого, таким железным будешь, что хоть штыки из тебя делай!
– Ладно, постараюсь быть штыком и проколоть самого инспектора, – ответил я. – Ну, а как все-таки быть с лавочником? Ведь нельзя ж на гнилой бумаге учить ребят письму.