Так, в разных упражнениях, прошла целая неделя. Наконец я почувствовал, что во мне уже появилась эта таинственная сила. Надо было ее только испробовать на ком-нибудь. Но на ком? Подумав, я решил, что, пожалуй, больше всех для этого подходит сестра Маша. Хоть она и старше меня на три года, но, как-никак, женщина, значит, существо слабое. Маша сидела за столом в нашей комнате и что-то писала в тетрадке. Я подошел к ней и сказал:

– Смотри на меня.

Маша подняла голову. Я уставился ей взглядом в переносицу и начал водить руками – делать пассы.

– Ты что, с ума сошел? – удивилась Маша.

– Молчать! – крикнул я. – Делай, что приказываю! Спи!..

– Ступай отсюда! – ответила Маша. – Я задачу решаю, а ты тут дурака валяешь.

Но я продолжал кричать:

– Спать!.. Спать!.. Спать!..

Маша встала, шлепнула меня и вытолкала из комнаты. Я стоял за дверью и размышлял, почему у меня ничего не получилось. Неужели книги наврали? Такие дорогие книги – и врут? А может, потому что Маша мне сестра? Как ей поддаться таинственным силам, заключенным во мне, если она шлепала меня с самого моего младенчества! Надо попробовать на постороннем.

Из нашей комнаты я пошел в зал чайной. Там сидело человек десять босяков и нищих. Сидел и тряпичник Сидоркин, по прозвищу Подберионуча. Вот этот, кажется, мне подойдет. Был он тихий, робкий, всегда сонный. Только от него неважно пахло: он собирал и складывал в мешок кости, грязные тряпки, рваные калоши, жестянки из-под дегтя и всякую другую дрянь. Ну, что же запах! Можно и потерпеть. Ведь терпел же я, когда сидел с ним рядом и слушал забавные истории: то как он в мусорном ящике алмаз нашел и шесть месяцев жил на широкую ногу, по-княжески; то как в него влюбилась одна купчиха, подарила ему золотой перстень с огромным бриллиантом, и он целый год жил по-графски. Босяки ему не верили, но слушали, не спуская с него глаз, потому что каждому хотелось пожить по-княжески хотя бы один день. Послушав, они с досадой говорили: «Ну и врешь же ты, проклятый, собачья кость, гнилое мясо! Только расстроил понапрасну, свиное ухо!..» К этому Сидоркину я и подошел:

– Сидоркин, хочешь, я тебя усыплю?

Он посмотрел на меня своими светлыми добрыми глазами и заискивающе спросил:

– Это как же? Попотчуешь водочкой, что ли?

– Нет, я тебя гипнозом усыплю. Смотри на меня! – Я принялся делать пассы. – Спи!

Сидоркин с сожалением развел руками:

– Рад бы, милый, уснуть, да папаша твой не позволяет нам здесь спать. А так, почему бы не поспать часок-другой. Я в ночлежке ночую. А там разве поспишь спокойно. Один храпит тебе в ухо, другой в карман лезет.

В тот же день я отнес «Хатха-йогу» в библиотеку и уселся за уроки.

С Илькой я помирился еще раньше. Встретившись с ним в классе после неудачных опытов, я сказал:

– Илька, ну какую глупость ты мне посоветовал насчет гипноза!

Он удивленно поднял брови:

– Я тебе советовал? Я? Смеешься?

– А то кто? Забыл, как сказал мне, чтоб я усыпил гипнозом стражников Петра?

– Шуток не понимаешь, – презрительно оттопырил Илька губу. – На что их усыплять? Вот дадим царю по шапке, стражники и сами разбегутся.

С некоторых пор к нам в чайную стал заходить статный мужчина лет сорока, с короткими усами, в лоснящемся сюртуке и помятой, уже не белой, а серой манишке. Босяки называли его «адвокат». Он и на самом деле был адвокатом, но за какую-то дерзкую речь против царских судей ему запретили выступать на суде, он запил и опустился. Напившись, скандалил. И у нас буйствовал: перевернул однажды стол, ругался, называл общество трезвости обществом мерзости, грозил поджечь чайную. Пришел городовой и сказал: «Не извольте, барин, безобразничать». Хоть адвокат и опустился, а все-таки для городового он был барином. «А то что будет?» – дерзко спросил адвокат. «Известно что: в участок отведу». – «Не имеешь никакого криминально-юриспруденческого права», – сказал адвокат. И озадаченный городовой ушел. Однажды адвокат взобрался на стол и оттуда принялся кричать, грозя кулаком: «Ужас и отвращение к тебе питает наша общая мать-родина, давно уже свыклась она с мыслью, что ты только и мечтаешь о ее гибели!.. Ни одного преступления не было совершено без твоего участия; ни одного гнусного злодеяния не обошлось без тебя…» Околоточный надзиратель Гришин, который это слышал, повел его в участок. Но к вечеру адвокат опять появился у нас и, хохоча, сказал:

– Ну не идиот? Я читал речь Цицерона против Катилины, а он, невежда, решил, что я о нашем царе так говорю. Вот оно как получилось: невзначай, а кстати. Сунул приставу золотой, и меня отпустили. О твари! Все продажные, все! Всех подкупить можно!

Я подошел к нему и тихо спросил:

– А стражников тоже подкупить можно?

– Каких стражников? – Он недоуменно посмотрел на меня.

– А тех, которые стерегут каторжников.

– Ха! Они говорят с человеком, а сами на руку ему смотрят.

Вот об этих словах адвоката я и вспомнил, когда зашел к Алехе купить тетрадку, а он спросил меня, хочу ли я разбогатеть. Раньше Алеха носил по базару корзину с книжками, календарями, открытками, перочинными ножами. Тогда он был худой, и звали его просто Алешка. Потом он выстроил деревянную лавку, завел большую книжную торговлю, растолстел, и его стали звать «Алеха Пузатый». Богатеть я не собирался. Зачем мне богатеть? Но добыть денег, чтоб подкупить стражников, – вот о чем я теперь мечтал.