Шрифт:
— Тебе холодно, золотце? Что, не надела теплых трусов и нижней юбки? Я права? — укоризненно вздохнула пани Чверчакевич. — В такое время года необходимо обращать особое внимание на тщательную защиту от суровой погоды. Женское белье должно быть хорошенько накрахмаленным и подобранным по размеру. Чулки шерстяные, а еще лучше пускай и не модные уже панталоны. И не забывай, что белье следует надевать чистым. Его необходимо стирать раз в неделю.
Взгляды пани Люцины были весьма решительными, и к тому же — достаточно современными. Она делилась ими с каждым, даже тем, у кого не было желания их выслушивать. Только Генриетта не имела ничего против даваемых ей уроков, она в полной мере оценила оригинальность своей сопровождающей. Ведь забота о физическом состоянии и чистоте не входили в число приоритетов женщин-хозяек чуть ли не по всей Европе. А Люцина Чверчакевич, даже если этого не было так сразу заметно, явно была женщиной современной, даже опережающей свою эпоху.
Скорость они несколько сбавили перед колоннадой Большого Театра, где за оконными стеклами манили теплом и светом помещения популярной кондитерской. Генриетта поняла, что ее подруга ведет внутреннюю борьбу, видя выставленные кремовые пирожные и торты, обильно посыпанные сахарной пудрой. На несколько мгновений пани Люцина замолчала, прервав тираду о необходимости поддержания гигиены тела и заботе о чистоте интимного гардероба. Фроляйн фон Кирххайм как можно быстрее провела польку в театр. Они очутились в огромном, чрезвычайно богато украшенном и ярко освещенном газовыми лампионами холле. Женщины отдали верхнюю одежду гардеробщику и поднялись по лестнице в театральное фойе.
Паркет, уложенный разноцветной розеткой, сиял словно отполированный; над головами собравшихся блистали массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически умножали и так многочисленное количество любителей оперы.
Генриетте казалось, что здесь собрались все светские сливки Варшавы. Гомон стоял, словно на рынке, но не слышно было какого-либо смеха или — упаси Боже — громких голосов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, кланялись и вежливо улыбались, целовали дамам ручки, обменивались поздравлениями и новейшими сплетнями. Все обсматривали всех, восхищаясь туалетами и прическами, выискивая взглядом знакомых или знаменитостей. Каждый надеялся на то, что станет свидетелем хотя бы маленького скандальчика или какого-нибудь события, о котором стоило бы вспомнить и рассказать на следующий день за чаем.
Пани Чверчакевич просияла словно висящий под потолком канделябр. Она милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Генриетту она держала под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно сама была королевой, знакомящей гостью с собственным дворцом. Без какого-либо стеснения, довольно-таки громко она комментировала не нравящиеся ей туалеты или людей, которых не могла выносить.
— Пани Теплиц вновь разоделась, словно на провинциальную свадьбу, прямо отсюда нюхом чувствую скипидар и шарики против моли, — говорила она с милой улыбкой. — О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в компании механических камердинеров. Хвастается своим богатством, якобы может себе позволить новейших мехаборгов. И наверняка ведь одно из его приобретений поломается и запачкает всех машинным маслом. Не станем к нему подходить, не люблю я современные машины. Конечно же, дорогая моя Геня, тебя я в виду не имею. Надеюсь, я тебя не оскорбила?
— Ну что вы, пани Люцина, — Генриетта решилась на крайне фамильярное обращение к даме по имени. Но Чверчакевич не отреагировала возмущением, похоже, ей и вправду понравилась прусская воительница.
— Ты гляди, а сколько тут русских, — уже значительно тише буркнула полнотелая литераторша. — Вон стоят чиновники из магистрата, а вон там, с женами, судебные. Все в петербургских рединготах, наверняка помнящих времена Екатерины Великой. Фу! А вон там стоят офицеры литовского и Волынского полков лейб-гвардии. Уже нажрались, сволочь азиатская. Ведь и слова же не поймут из либретто, только на хористок и будут пялиться.
Неожиданно к ним подъехал пожилой господин, сидящий в коляске с паровым двигателем. Его машина работала тихонечко, слегка посвистывая и время от времени выпуская клуб дыма, но не больший, чем облачка дыма от сигар, которые курили чуть ли не все мужчины. Старика сопровождали две молодые женщины, как оказалось — его дочки. Генриетту представили — стариком был известный банкир Леопольд Кроненберг с семейством. Еще до того, как прозвучал первый звонок, гостья из Пруссии познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Орсоном и Натансоном, профессором и ректором Императорского Варшавского Университета Петром Лавровским [2] , с двумя гигиенистами и в то же самое время профессорами медицины, близкими приятелями пани Чверчакевич; очень вежливыми дамами из школы для женщин; с худым публицистом из «Праздничного Курьера» и полным главным редактором «Домашнего Опекуна» Францишеком Гумовским, которого сопровождал молодой красавчик, журналист Александр Гловацкий [3] . В конце концов, светские представления пришлось прервать, чтобы занять свои места.
2
Лавровский, Петр Алексеевич — член совета министра народного просвещения, род. 13 марта 1827 г. в с. Выдропуске, тверской губ., ум. в Петербурге 28 февраля 1886 г. Сын сельского священника. Первоначальное образование получил в духовном училище; в 1842 г. принят в петербургский Педагогический институт, в 1851 г. окончил в нем курс с золотою медалью. Еще на студенческой скамье обратил на себя внимание своими работами, из которых одна — «О Реймском евангелии» — напечатана была в «Опытах историко-филологических трудов студентов Главного педагогического института» (СПб. 1852 г.) и заслужила лестный отзыв Востокова. 17 августа 1851 г. П. А. Лавровский назначен был в Харьковский университет исправляющим должность адъюнкта по кафедре славянских наречий; 14 декабря 1852 г. защитил в Петербургском университете на степень магистра рассуждение «О языке северных русских летописей»; в 1854 г. защитил в Харькове на степень доктора «Исследование о летописи Якимовской»; в этой работе он доказал, что Иоакимовская летопись не подлог, не сочинена Татищевым, и в значительной своей части содержит извлечения из какой-то древнейшей, не дошедшей до нас рукописи. В 1855 г. возведен в звание экстраординарного профессора, в 1857 г. — ординарного. С весны 1859 г. по январь 1861 г. провел в заграничной командировке. Через Сербию, Банат, Далмацию, Черногорию он проехал в Вену, затем в Прагу; в этом путешествии он завел знакомство с выдающимися славянскими учеными и много работал как над изучением живых славянских языков, так и древних письменных памятников. По возвращении из-за границы он продолжал чтения в Харьковском университете; лекции его и ранее были богаты содержанием, знакомили слушателей со всем новым и замечательным в науке; теперь они приобрели еще более содержательности, были посвящаемы все новым и новым отраслям славяноведения. П. А. Лавровский создал в Харьковском университете заметную школу филологов-славистов, и в числе его слушателей были такие известные ученые, как Колосов и Потебня. В 1863 г. вышел обширный труд Лавровского «Кирилл и Мефодий» — сочинение, занимающее и до сих пор одно из важнейших мест в литературе предмета, как по богатству собранных материалов, так и по строгости и научности методов исследования. Служба Лавровского в Харьковском университете продолжалась до 1869 г.; это было временем наиболее плодотворных работ его на поприще науки. Кроме названных уже исследований он написал за это время: замечательное «Описание семи рукописей Имп. Публ. Библиотеки» («Чтения москов. общ. ист. и древн.», 1858, IV); «О русском полногласии» («Известия II отд. Акад. Наук», VII, 1858); «Исследование о мифических верованиях у славян в облако и дождь» (СПб. 1862), «Падение Чехии в XVII в.», (М. 1868), несколько обстоятельных критических статей и около 10 статей в журналах и газетах по разным современным вопросам славяноведения.
11 августа 1869 г. П. А. Лавровский был назначен ректором Варшавского университета, который должен был открыться и заменить существовавшую тогда в Варшаве главную школу. 12 октября состоялось открытие университета; на акте ректор сказал замечательную речь, в которой проводил мысль, что отличительная признак университета, главная сущность его — это полная свобода в научном движении, но что эта же свобода «требует и со стороны ее возделывателей такой же чистоты в помыслах и побуждениях, какою отличается всякая научная истина; они должны строго и неизменно держаться пределов своей научной области… Малейшее уклонение от этих пределов, самое, по-видимому, слабое вмешательство в основы житейского порядка нарушает прямое назначение ученого». На ректорском посту Лавровский скоро заслужил уважение варшавского общества и как ученый, и как в высшей степени справедливый человек; университет под его руководительством и благодаря его энергии начал становиться вполне русским. 30 декабря 1872 г. Лавровский оставил должность ректора и службу в Варшавском университете; в 1874 г. вышел под его редакциею «Свод мнений по пересмотру университетского устава». 1 января 1875 г. он был назначен попечителем только что образованного тогда оренбургского учебного округа. Здесь он оставался до 31 марта 1880 г., когда был переведен на должность попечителя одесского округа. В Оренбурге он деятельно занимался делами управления, основал много новых училищ и значительно улучшил существовавшие; не оставлял он и ученых работ, плодом которых был «Русско-сербский словарь», появившийся в 1880 г., как продолжение изданного им же в 1870 г. «Сербско-русского словаря». В Одессе Лавровский с увлечением занялся делами университета и упорядочением средних учебных заведений округа, в которых оказались большие беспорядки. Он имел удовольствие и здесь видеть успех своих трудов и общее сочувствие и уважение; но климат Одессы оказался для него вреден; он постоянно хворал и 18 марта 1885 г. вышел в отставку. Отдохнув несколько месяцев в деревне, он приехал в Петербург, и назначенный членом совета министра, начал на свободе продолжать свои работы по изучению Кирилло-Мефодиевского вопроса. Скончался внезапно 28 февраля 1886 г. — Большая Биографическая Энциклопедия
3
Болеслав Прус (Александр Гловацкий) (Boleslav Prus) (20.08.1847 года — 19.05.1912 года) — польский прозаик и журналист. Крупнейший представитель польского позитивизма — литературного направления, отрицавшего романтизм. Родился 20 августа 1847 в Грубешове, близ Люблина.
Принимал активное участие в январском восстании 1863, был ранен и после разгрома восстания на несколько месяцев заключен российскими властями в тюрьму. После освобождения продолжил начатые в Люблине в 1856 занятия в гимназии.
В 1866 Прус переехал в Варшаву и поступил на физико-математический факультет Главной школы. Тяжелые материальные условия вынудили его в 1868 бросить учебу и браться за самую разную работу; в 1872 он начал сотрудничать с варшавским журналом «Домашний опекун». С 1875 работал в главном печатном органе варшавских позитивистов «Варшавский курьер», где на протяжении 12 лет публиковал Еженедельные хроники; писал также сатирические статьи и фельетоны. Заслужил репутацию блестящего публициста. Прус в 1882 начал издавать собственный журнал «Новости»; независимая позиция и нравственный максимализм, вероятнее всего, стали причиной неудачи этого предприятия: в следующем году Прус закрыл журнал.
Свою писательскую деятельность Прус начал как новеллист; для его рассказов, отличающихся стилевым разнообразием, характерны точность, конкретность и простота.
В 1885 выходит первая повесть Пруса «Форпост» (Placowka), посвященная героическому сопротивлению польских крестьян немецкой колонизации. За ней последовал лучший роман Пруса «Кукла» (Lalka, 1890) — широкая панорама жизни тогдашней Варшавы. Четыре года спустя вышел в свет его четырехтомный роман «Эмансипированные женщины» (Emancypantki, 1894), посвященный феминистскому движению в Польше. Прусом также написаны романы «Фараон» (Faraon, 1897), «Дети» (Dzieci, 1908) и «Перемены» (Przemiany, незаконч.; начал печататься в 1912).
Прус никогда не прекращал публицистической деятельности; ему принадлежит ряд серьезных работ на общественно-политические темы.
Умер Прус в Варшаве 19 мая 1912. — Биографический Словарь
— Уважаемые дамы, прошу вас спуститься вниз, — поклонился билетер, стоящий перед входом на первый ярус балконов.
— Не поняла? — чистосердечно изумилась пани Люцина. — У меня уже два года абонемент на ложу!
— Прошу прощения у милостивой пани, но это новое распоряжение Дирекции Правительственных Театров. — После этого билетер поклонился в пояс. — На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Его Величества, все абонементы были отозваны, а ложи переданы в пользование…
— Скандал! — взорвалась пани Чверчакевич. И сразу же во все горло. — Верх хамства! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где защита законопослушного гражданина? Всякий раз у меня отнимают мою же ложу! То, понимаешь, царь, во время посещения Варшавы, вместо того, чтобы глядеть на парады войск, ходит в театры и занимает мое место, то, понимаешь, какие-то его уважаемые гости. Не стану я сидеть внизу, раз плачу за ложу! И не стой тут как болван, человек. Зови сюда директора Оперы! Спектакль не начнется, пока у меня не будет моей ложи!
Генриетта с трудом сдержала усмешку. Взрыв эмоций пани Чверчакевич был настолько неожиданным, что пруссачка начала размышлять над тем, а не прошла ли уважаемая дама биомеханическую военную подготовку. Весь этот фонтан эмоций и энергичность казались неестественными.
— Konnte ich Ihnen helfen, meine Damen? — прозвучал за спиной Генриетты вопрос, заданный на ее родном языке.
Девушка обернулась, чтобы увидеть пожилого джентльмена с бачками, подстриженными на консервативный манер, и в шелковом платке-фуляре на шее. Его черный фрак был украшен блестящим золотом двухголовым габсбургским орлом на большом ордене с фиолетово-желтой лентой. Генриетта почувствовала волну бешенства, растекающуюся по груди и выходящую на поверхность лица интенсивным багрянцем. Лишь бы только выдержали боевые затворы, не начали травить, а не то я вцеплюсь ему в горло! Со времен битвы при Садове девушка именно так реагировала на любого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и и медленно-медленно вдохнуть через нос.