Шрифт:
Не назови Микита Марию жёнкой невенчанной, он бы, возможно, и отказал, но эти слова наложились на его мысли о Веснине и о себе. Борислав велел им ждать его в день пирования на площади перед великокняжеским дворцом...
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
День рождения великого князя выдался особенно солнечным. Гости начали съезжаться задолго до полудня. Их встречали с почётом — кого на улице, кого на красном дворе, кого на крыльце — отроки и стольники великого князя, ближние бояре. Вели в палаты, занимали беседой, предлагали с дороги лёгких медов, заедок. Уже закрутилась праздничная, нарядная толпа по переходам, теремам, палатам, гридницам.
Княжич Борислав вёл лёгкую, приятную беседу с двумя знакомыми сурожанами. Ровно в полдень он откланялся и пошёл на задний двор, откуда через калитку вышел в проулок. Обогнул дворец и очутился на площади, где его уже ждали Мария, Микита и Данилка.
— Пошли, — сказал он им коротко вместо приветствия. — Проведу вас через библиотеку. Оттуда есть проход прямо в пиршественную палату. Сядете в конце стола, людей сегодня не счесть, никто не заметит.
Мария склонилась, взяла руку княжича, чтобы облобызать:
— Всем мы тебе обязаны, а уж эту милость вовек не отслужу...
Борислав Досадливо отнял руку, открыл калитку.
— Ради таких вот дней и живёт песнетворец, — произнёс тихо Микита.
— Проходите, проходите скорее, — торопил княжич. В любую минуту его могли хватиться.
Миновали библиотеку. Данилка отстал, заглядевшись на книжное богатство.
В переходе княжич остановил их.
— Как первую чашу поднимут, так и проходите, среди припозднившихся вас никто не заметит, — сказал он и ушёл.
— Дедушка, а ты вот так когда-нибудь пел?
— Пел, Данилка, пел, но так — никогда! — Слепец чутко прислушивался.
Мария стояла, прижав ладони к пылающим щекам.
— Это ещё что за незваные гости? — раздался внезапно у них за спиной властный, хозяйский голос.
Микита вздрогнул, как будто его ударили. Обернулся, вытянул вперёд руку, словно нащупывая невидимые токи, «исходящие от незнакомца, и застыл.
— Ягуба... — сказал он обречённо.
— Микита? — воскликнул Ягуба, и в голосе его послышалось смятение.
Микита сделал шаг вперёд и заговорил, постепенно повышая голос:
— Дозволь в палату пройти, великого певца послушать. Христом Богом молю! Дозволишь — прощу тебе очи мои!
Ягуба вздрогнул, попятился, долго смотрел на Микиту, потом сказал:
— Идите за мной!
Поздно ночью Святослав, уже разоблачённый, без парадных одежд, в одной лишь любимой заячьей душегрейке, сидел в светёлке, пил молоко и заедал ломтём хлеба. Глаза его глядели пусто и отрешённо, под ними залегли тени усталости.
В дверь постучали.
Вошёл Борислав, поклонился.
— Вот она, хозяйская участь, — усмехнулся великий князь, — на своём пиру голоден остался.
Борислав промолчал.
— Как гости?
— Мало кто на своих ногах ушёл, под руки уводить пришлось, а иных холопы и отроки унесли.
— Это у нас умеют — на пиру без меры есть и пить. А я, грешный, думал, что преставлюсь, не дотяну до конца. Не по моим слабым силам подобное. А ты говорил — не читай «Слово». И выслушали, и славу кричали... Братец мой двоюродный всю бороду искусал...
В дверь поскреблись.
— Входи, Ягуба.
Ягуба вошёл, склонил голову, метнул взгляд в сторону княжича.
— Говори, боярин.
— Рюрик с Ростиславичами собрались в малой гриднице за библиотекой. И Игорь Святославич там, и игумен...
— За чаркой?
— За чаркой.
— Ишь, не хватило им мёду на пиру. И что же?
— Тебя лают, великий князь.
Святослав удовлетворённо сощурился, как кот, учуявший мышь, ухмыльнулся, взглянув на Борислава.
— Вот так, княжич.
— Рюрика Ростиславича возвеличивают, — добавил Ягуба.
— Ежели одного поносят, то обязательно другого возвышают. Сие в натуре рабьей человеческой. А Рюрик?
— Своим молчанием их прощает.
— К лаю мне не привыкать, собака тоже лает, да ветер уносит. Согласно ли лают?
— Согласно.
— Это плохо, что согласно. — Кряхтя встал. — Что ж, войдём, аки в клетку льва рыкающего, княжич? Со мной войдёшь. И меч возьми, а то, бывало, что, не найдя довода, иной после похмельных медов заканчивал спор ударом в спину... Ты же, боярин, иди, иди... То дела княжеские.