— Как Александру? Там же Константин, брат его!

— Всё переменилось, сынок, моргнуть не успевши. Вчера спать ложились, думали, что наутро этакое горелище станется? — Отец освободил ворот рубахи, досада душила его. — Тверские бояре ко мне служить перешли, обижаются, Александр с Псковщины новых людей навёз. Так, сказывают, явился этот бес к Узбеку, внаглую, но покорность показывая: так, мол, и так, винюсь, корюсь и протчее, хошь, прости меня, хошь, с хлебом съешь. И в мою сторону, знамо, как верблюд, плюётся: Калита много мнит, дань крадёт, самым главным быть хочет, усиление его опасно...

— А кому опасно? — Иванчик поднял голову, поглядел отцу близко в глаза, в закопчённое лицо с белыми дорожками пота от висков.

— Узбеку, сынок! — подмигнул батюшка. — Оно, канешно, и правда. Но зачем говорить-то надо? Зачем хана расстраивать? А затем, что сам на моём месте быть хочет. Он, гляди, ещё и на владимирское княжение посягнёт. Сам главизны алкает. Фёдор же, сын его, аки глист бледный, подъелдыкивает: тако, мудрость, тако, давай Калиту изведём! Н-ну, я их... х-хых! — Отец заходил туда-сюда в волнении. — Я сам немедля в Орду стегану! Тверские меня перепердеть затеяли? Я им покажу, чей изыск умнее.

— Я с тобой, батенько? — возрадовался Иванчик.

— Нет, мой сладкий, тут надо живой ногой обернуться. Ты с братьями останешься Москву отстраивать. За своим хоромом наблюдать будешь. Это же твои владения!

Иванчик на отцову лесть не поддался:

— Я Семёна с литвинкой вблизь и вдаль знать не хочу. Так-то они мне за добро отплатили! Мы Ваську везде таскали, пупы надорвали, он искусал меня, видишь, на бороде синяк, и за волосы рвал, в ухо слюни свои пущал, а я всё терпел, а она, сука, мне затрещину и словами лаяла. Да меня маменька ни разу не пуганула!

— Сыно-ок! — с ласковым укором протянул отец. — На кого гнев возверзаешь? Ну, баба она дурная, хошь и Гедиминова дочь. Да кто она такая? Тьфу — и растереть! — Батюшка для убедительности плюнул на крыльцо и притопнул сапогом. Иванчик слабо усмехнулся. — До чего же мы с тобой грязные, Иваша. Сейчас дядька твой воды нагреет, вымоемся. Потрапезуем всей семьёй.

— Нет! — надулся Иван.

— Вот ты какой непрощатель!

— Зачем Семёна на литвинке женил? Она злая.

— Да незлая, дура просто. К тому же мать у неё, по правде сказать, русская, Ольгой звать.

— Ты помнишь, мы с тобой в Солхате маменьке кошму купили? Ты её Ульяне отдал?

— Ничего я не отдал, — заморгал виновато отец. — На память лежит. Я её тебе велю принесть. Как полсть потолочную обобьют тебе. Хочешь?

Иван кивнул, глядя в сторону.

— Родимый ты мой, не тужи! — крепко обнял его отец. — Привыкни к тому, что за добро тебе будут платить преткновением и злоречием. Сколь многие осуждают меня, и корят, и напраслины возводят! Но разве не живём мы давно без истомы и тягости? Я не говорю про пожар нонешний. Сколь ты живёшь на свете, знаешь ли, что такое набег татарский? Ни Москву, ни Владимир разу не тронули. Думаешь, татары меня больно любят? Как бы! Мы все для них одинаковы — рабы и собаки. Единственно из хитрости моей: зубы сцеплю да лажу. И опять Александр Михайлович прохапнется спроть Калиты. Купцы у нас ездят безбоязненно, жёны, девы не бесчещены, поля тучнеют, бояры богатеют. А что кругом, погляди? К плохому хозяину бояре тверские не поехали бы на службу, — ещё раз вспомнил отец не без тщеславия, он явно был доволен. — Я про это и Узбеку скажу, как от Александра бояре, будто печаны, побежали. Только-только наладится земля жить, он ей несчастья приносит. Шевкала сожёг — беду накликал. И теперь не минется, чую... Вот сколько мы с тобой протарабарили! А терема я вам с Андрейкой лучше прежнего отстрою. Так и быть, тайность тебе скажу, хвастану: сейчас дань повезу ордынскую, из неё и на обустройство Москвы после пожара достанет.

— Но ведь это дань общая? У своих берёшь! — с загоревшимся лицом возразил Иванчик.

— Ни-ни-ни... — Отец приник к самому его уху: — Не общая, а татарская. У них беру. Аль грешно поганых обмануть малость?

— А прознают?

— Откудова? Разве только ты скажешь? Чай, я с умом. Подумаешь! У этих кровопивцев не убудет. Доят нас, русских, как своих кобылиц. Ох, придёт тот час когда-нибудь, посчитаемся мы с мурзятиной, на кремлёвских башнях поразвешаем за яйцы. Мне, конечно, не дожить, тебе, может быть, не дожить. Внукам нашим дожить! Когда пеплом Сарай развеем... Никому только не молви про мечтания мои злые, а?

— Не скажу! — Иванчик опустил голову. На душе его было смутно, нерадостно.

Она бежала... Ха-ха-ха! Смех раздирал ему глотку, жёсткий и саднящий. Баялунь бежала с его неродившимся сыном. Или дочерью? Впрочем, всё равно. Она обманула его, всемогущего и не сравнимого ни с кем по коварству. Коран позволяет отослать жену к её отцу, если она неугодна, и возвратить приданое за вычетом издержек на её содержание. Но не Узбек брал за ней приданое, и вообще это было так давно...

Он кружил ночами по своему сарайскому дворцу; он теперь мало спал, а в полнолуние не спал совсем и убеждал себя, что надо спокойно забыть о случившемся. Но почему? Почему именно из-за женщин приходилось ему переживать уязвления? Его послы посватали для него одну из дочерей египетского султана. Через несколько дней тот дал ответ: «Дочери мои ещё малолетки, и старшей из них всего шесть лет, когда вырастет, мы её снарядим и вышлем к услугам Узбека, если на то будет воля Аллаха Всевышнего». Ну что же, догадался султан, как намеревался Узбек поступить с его дочерью. Понятлив, переиграл хана. Месть не удалась. Но разве можно забыть про бедную Тулунбай, которую каирские эмиры передают друг другу, когда она надоест? Разве забыть смерть Кончаки в плену у тверичей? Забыть ли нежную улыбку скромной Баялунь, с какой она отпрашивалась повидать отца? Он сам проводил её до Хаджи-Тархана, а другие хатуни с почётом даже до Укека, а араб-путешественник Ибн-Батута — до самого Константинополя. Забыть ли, как она говорила, прощаясь: «Не покидай меня совсем! Возвратись ко мне ещё раз по дороге и выкажи свою нужду во мне...» А сама собиралась бежать, и всё у неё уже было продумано!