Шрифт:
С утра и до полуденного сна, которому обязательно предаётся вся Москва, дети княжеские — с мамками да дядьками либо в школе монастырской Псалтырь и счёт учат. Боярские отроки и отроковицы наособицу держатся. И уж совсем неведомо, где пропадает ребятня дворянская и холопская — на речках, в лугах, в лесах развлекается. Но вечером всё младое население кремлёвское перемешивается, находя общие забавы: в бабки играют, в лапту, у каждого терема — свой хоровод, красные, синие, жёлтые рубахи, но вечер съедает цвета, долго различима остаётся только одна Шура Вельяминова, пряменькая, будто ёлочка, в зелёной епанче, изо всех заметная.
Давно уже княжич Иван не водился со сверстниками, с самой маменькиной смерти. После пожара крепко сдружились они с Андреем, оба обиду таили на старшего брата, в ученье были успешливы — их отдельно дьяки учили, — читали много: и «Пчелу», и «Физиолога» [56] , хотя понимали ещё плохо. Но, раз заставляют, они слушались. С особым вниманием наблюдали, как отстраивались заново их терема — и вот наконец они засияли золотистым тёсом, который светится даже в сумерках.
56
... и «Пчелу», и «Физиолога»... — «Физиолог» — памятник древнерусской литературы XIII века, в котором собраны сказания о зверях и птицах. Книги «Пчёлы» были составлены в виде диалогов мудрецов всех времён и народов. Там можно было найти слова и мысли из Евангелий, поучения святых отцов церкви и святых апостолов, а также знания светских философов — беседы Плутарха, Сократа, Аристотеля, Менандра, Пифагора и других.
Погладывая с высокого крыльца, как летают круто сваленные из коровьих очёсок мячи, Иван чувствовал себя взрослым, отдалившимся, хотя побегать вместе со всеми хотелось. Он стоял, тихий и грустный, невидимый в тонкой летней сутеми. В кустах акации возились холопские мальцы Чиж и Щегол, что-то ладили там, чиркали кресалом, пахло тлеющим трутом.
— Вы чего? — перегнулся к ним Иван. — Запалить меня хотите?
Они оробели:
— Не, княжич, девок попугаем, в тыквы огарки свечные повставляем, привиды получатся. Сейчас тебе покажем.
Подняли на палках тыквы с горящими глазами и носами, с долблёными зубами, понесли за угол.
— «Молодушки во платочках, красны девушки во ходочках», — тоненько пели девочки, держась за руки, ходя кругом.
Думали, они закричат при виде чудовищ и кинутся врассыпную, а они с жалким стоном сбились в кучу, как овечки, иные в оторопи наземь сели. Только Шура Вельяминова завизжала высоким голосом, режущим ухо:
— Ива-ан! Княжич!
Слабо озарились окна во дворце Семёна, заметались там тени. Наверное, услышали Вельяминову. Чиж и Щегол, хрюкая, качали тыквами, порыкивали и полаивали.
Иван прыгнул через перила, позабыв о высоте крыльца. Не ушибся, но приземлился на четвереньки. Шура кошкой метнулась к нему. Пугальщики сами испугались, побежали, роняя свои страшилища, заметили, наверное, какая суматоха поднялась у князя Семёна. Но напрасно они приняли это на свой счёт. Никто оттуда не появился.
Шуша, ухватившись за рубаху Иванчика, топала ногами им вслед:
— Поганцы! Высекут вас завтрева! Скажу батюшке-то!
Тут и хороводницы оклемались, запосмеивались, домой засобирались. Но Шура-заводила крикнула:
— В горелки! Княжич горит!
Всё поспешно встали парами.
— Горю, горю! — неловко подтвердил Иван.
— Чего горишь? — дружно отозвался хор.
— Девки хочу.
— Какой?
— Молодой.
— А любишь?
— Люблю.
— Пряник купишь?
— Куплю.
— Прощай! В руки не попадай!
Помчались во все стороны. Ну, конечно, Иван поймал Вельяминову.
— А помнишь, княжич, ты жениться на мне обещал? — тихо и быстро спросила Шура, когда он встал в круг за её спиной.
— Ну, обещал, — побагровел Иванчик.
— Не забудешь? Я твоя жена-разбойница, да-а?
Оба засмеялись, испытывая лёгкий сладкий стыд. И тут кто-то дёрнул Ивана за рукав.
— Идём, брат, скорее, — с задышкой прошептал Андрей. — Несчастье.
— Что приключилось-то, что? — воскликнула Шура.
Но братья уже бежали к терему Семёна.
Васятка лежал на обеденном столе под образами, мокрые волосики его прилипли ко лбу, а сложенные на груди пухлые ручки едва высовывались из неподшитых рукавов новой рубахи.
Иванчик встал у порога, не в силах приблизиться к новопреставленному.
— Подойди, поклонись ему. — Рука батюшки нажала на плечо.
— Я боюсь, — прошептал Иванчик, но подошёл, заложив грязные ладони за спину, приложился к ледяному лобику племянника. Выпуклые веки его в коротких редких ресничках были неподвижны, ротик скорбно сжат. Будто Васятка знал что-то, никому здесь не известное, оттого ничто больше не могло его потревожить. Но был он навеки печален, голубые губки сомкнуты, и морщинки потянулись к ним от крыльев носа.