Правда, сотни тысяч туристов будут посещать Живерни не для того, чтобы полюбоваться картинами этого удивительного мастера. Их там не будет. Они все разойдутся по крупнейшим музеям мира. А вот почти целый гектар сада, что разобьет гениальный художник вокруг своего дома - его не выставишь ни в Лувре, ни в Эрмитаже!

Выписанный соцветиями самых разных полевых и садовых цветков, этот сад будет создан по тем же принципам, что и картины великого маэстро. Каждый месяц, с весны до осени, сад будет выглядеть по-разному, но самые лучшие месяцы для его посещения - это май и июнь, когда вокруг пруда с кувшинками будут цвести рододендроны, а над знаменитым японским мостом заиграет красками глициния.

Под эти приятные мысли наши герои и уснули. Их сон не тревожили ни клопы, которых, вопреки всем известным историческим романам, здесь не было, ни страшные лесные разбойники, которые, как раз напротив, вполне могли и быть, но явно не жаждали встречи с несколькими десятками вооруженных латников.

Обильный деревенский завтрак отчасти примирили пришельцев из будущего с местным санитарно-гигиеническим сооружением типа "сортир" на заднем дворе. Так что, в путь они отправились, будучи в полной гармонии с окружающей действительностью. Каковую не могло испортить даже "Доброе утро, благородные сэры!" из уст надменно прошествовавшей мимо них графини.

От Маньи к ним присоединился еще один батюшка, соборовавший здесь усопшего и возвращавшийся теперь домой. Они с отцом Бернаром тут же погрузились в обсуждение своих узко-профессиональных проблем, при этом отчаянно споря и бранясь. И лишь дружная совместная критика некоего отца-эконома, "решившего уморить голодом святую братию", на какое-то время примирила почтенных служителей Божьих.

Дорога, как ни странно, отнюдь не пустовала. Навстречу попадались крестьянские телеги, везущие что-то явно сельскохозяйственное - вот только не спрашивайте у меня, добрые господа, что именно. В университете автора этому точно не учили, да и после его окончания общение с живой природой не выходило у автора этих строк за рамки нескольких грядок с зеленью на приусадебном участке. Один раз кортеж с нашими героями обогнал группу монахов, бредущих в том же направлении. Караван также несколько раз обгоняли группы вооруженных всадников, что вежливо раскланивались, но в разговоры не вступали.

Впрочем, и одиночные всадники были не редкостью. Похоже, дорога действительно безопасна. Один из таких всадников догнал кортеж и подъехал к сэру Томасу. Вполголоса обменявшись несколькими фразами, он вручил ему письмо, раскланялся и умчался в обратном направлении. Разумеется, никто из наших героев не придал этому эпизоду ни малейшего значения. А жаль! Небольшая паранойя избавила бы их от многих последующих неприятностей.

Между тем, меланхолические размышления Евгения Викторовича были прерваны звуками, которых он здесь, ну никак не ожидал услышать! В зимнем, сгущающемся к вечеру морозном воздухе плыли звуки "In a Sentimental Mood" великого Дюка Эллингтона.

Господин Гольдберг обернулся в поисках источника звуков и обнаружил самую обыкновенную деревянную флейту. Вот только находилась она в руках у Капитана! Теперь представьте себе двухметрового громилу, упакованного в сплошной доспех и верхом на звероподобном жеребце. За спиной на ремне болтается огромный меч. Поводья примотаны к луке седла (хороший конь в группе - все равно, что трамвай на рельсах). А в пальцах у громилы флейта и он этими пальцами довольно ловко перебирает! Не можете? И господин Гольдберг бы не смог, если б не вот она - картинка!

А звуки, между тем, плыли, как магнитом притягивая к себе лица спутников. Вот замолчали святые отцы, вот начали оборачиваться ехавшие впереди воины сэра Томаса. Звуки то уходили вверх по ступеням пентатоники, то возвращались вниз, снова вверх, и вновь обрушивались через пониженную третью "блюзовую" ступень глубоко вниз - к шестой, и снова уходили вверх, старательно обходя первую. Ведь первая - это остановка, конец, "поезд дальше не идет". А джаз - это движение, нескончаемые переходы от напряжений к "релаксу", завершающемуся обязательно еще большим напряжением.

Однажды автору этих строк довелось услышать "In a Sentimental Mood" в исполнении Георгия Баранова. Удивительный скрипач сумел передать переходы от напряжения к расслаблению даже не музыкальными фразами, а каждым звуком этой удивительной мелодии. Звуки рождались скрипкой тяжело, тягуче, и сердце на мгновенье замирало в ожидании каждого - случится или нет? Зато, когда новорожденный звук, дрожа и вибрируя, покидал, наконец, смычок и устремлялся вдогонку своим собратьям, удивительное облегчение охватывало слушателей. Опять всего лишь на одно мгновение. Чтобы тут же смениться напряженным ожиданием рождения следующего звука.

А, между тем, Капитан завершил тему и перешел к импровизациям. Чем-то его соло напомнило господину Гольдбергу записи американского саксофониста Вуди Херманна сороковых годов прошлого века. Такой же полный отказ от пентатоники, на которой построена сама тема, и весьма изысканное опевание третьей и седьмой ступеней минора. Но Капитан, Капитан-то откуда этого всего набрался?

А в воздухе, между тем, уже плыли звуки, "Solitude". Затем, конечно же, хит всех времен и народов - гершвиновский "Summer Time". Дальше "Harlem Nocturne" Эрла Хагена, "Autumn Leaves" Джозефа Космы, "Smoke gets in your Eyes" Джерома Керна... В общем-то, музыкальные вкусы Капитана были понятны и не сказать, чтобы очень утонченны. Медленный, тягучий, очень простой, но и очень "свинговый", насколько только это возможно, свинг. Ну и что, что простой! Десятки тысяч любителей джаза двумя руками подписались бы под музыкальным выбором Капитана. Да и господин Гольдберг, пожалуй, тоже.