Даже математики, представители самой стройной и, как многие думают, логически завершённой науки, направляют свои усилия на её обоснование. Такой метанаукой для математики служит, в частности, математическая логика.

Психологи уже давно признают, что без нейрофизиологии невозможно объяснить и понять законы психики.

Дело тут не в злоумышлении отдельных учёных, стремящихся свести сложные формы движения материи к более простым, как это могло бы показаться примитивному философу-схоласту, а в объективной тенденции современной науки [6] .

Нам кажется, что эта тенденция распространяется и на эстетику.

Попытки применить естественнонаучные методы к изучению эстетических проблем сравнительно немногочисленны. Одним из пионеров в этой области был математик Биркгоф.

Биркгоф [7] полагал, что эстетическое наслаждение зависит от гармонических взаимосвязей в системе воспринимаемых объектов. Он дал формулу M=O/C, где M — эстетическая мера предмета, O — упорядоченность, а C — сложность. Биркгоф утверждал, что эстетическое наслаждение можно свести к математическим законам ритмичности, гармонии, равновесия и симметрии.

Мейер [8] подошёл к проблеме как экспериментатор. Он проделывал опыты над обезьянами, какие фигуры и предметы обезьяны предпочитают созерцать, не отрываясь, в течение длительного времени. Мейер пришёл к выводу, что основа эстетического наслаждения — строгая форма, ограничение разнообразия, внутренние связи воспринимаемого объекта, которые выражают его информационную ценность. Без строгого соблюдения метрики и других законов стихосложения поэзия не может быть прекрасной — полагал Мейер. Что же касается психологических и физиологических механизмов восприятия прекрасного, то он не сомневался, что наслаждение от живописи, по существу, ничем не отличается от наслаждения, которое дают еда, питьё и общение с противоположным полом. По мысли Мейера, любой раздражитель вызывает наслаждение, если в результате его действия изгоняется случайность, убывает энтропия, уменьшается уровень шума.

Противоположной точки зрения придерживается Моррис [9] . Он считает, в частности, что совершенный стихотворный размер настолько монотонен, что становится невыносимым. Вот почему поэты обратились к свободному стиху, к сменам ритма, и получили превосходные результаты. Так же и в области изобразительных искусств: геометрические пропорции внешнего мира являются мерой, от которой искусство всегда должно удаляться. Степень этого удаления определяется не законами, а чутьём художника. Именно это удаление от идеальных законов природы делает произведение искусства прекрасным. В незамысловатом крестьянском горшке, по мнению Морриса, больше очарования, чем в греческой вазе, имеющей совершенную геометрическую форму.

Исследования психологов показали, что люди — не художники в большинстве случаев предпочитают простые и симметричные рисунки. Однако перенесение этого наблюдения в область эстетических чувств весьма спорно, а на наш взгляд — несостоятельно. Ведь очень может быть, что люди предпочитают те формы и фигуры, к которым они привыкли. А любовь к симметрии и упорядоченности — это просто склонность к уже знакомому, привычному.

Работы Биркгофа и Мейера подвергались жестокой критике, не всегда обоснованной. Высказывались мнения, что такой подход обречён на провал и что математические формулы ничего не могут прояснить в эстетике. Рассмотрение эстетических проблем с привлечением теории информации было объявлено бесперспективным.

Если извлечь квинтэссенцию из рассуждений противников привлечения точных методов к изучению эстетического, то ход мысли получится примерно такой: искусство — это искусство. А теория информации — это теория информации. До сих пор они не соприкасались. Следовательно, и в дальнейшем не будут иметь ничего общего.

Однако в такой обнажённой формулировке беспомощность критической аргументации слишком очевидна. Поэтому те же самые доводы излагаются, как правило, более наукообразно, с употреблением таких слов, как вульгаризация, упрощенчество, механическая биологизация, буржуазный физиологизм. Ведь любая нелепость может показаться разумной (хоть ненадолго), если она изложена современным научным жаргоном.

Козырной довод критиков точных методов состоит в том, что наука до сих пор не объяснила даже такую, казалось бы, простую вещь: почему один аккорд воспринимается как мажорный, а другой — как минорный? Каков механизм их воздействия на чувства? Но это как раз и подлежит изучению. Решать такие проблемы трудно, но ставить их, на наш взгляд, необходимо. А вот попытки заранее определить, какой подход окажется плодотворным, а какой — нет, не приносят ничего, кроме вреда. Любой научный метод хорош, если он даёт результаты. Но для того чтобы узнать вкус пудинга, нужно его съесть — гласит английская пословица.

Интуитивно многие люди применяют информационный критерий для оценки, скажем, мастерства актёра, для тог, чтобы отличить хорошего чтеца от посредственного.

Когда человек читает «Евгения Онегина», то он не улавливает многих оттенков мысли, намёков, шуток. Когда «Онегина» читает подлинный мастер, то давно знакомые строки звучат как откровение. Артист доносит до слушателя информацию, скрытую в стихах, которую слушатель сам не может, не в силах ухватить. В идеале — по-видимому, недостижимом — артист должен выразить всю информацию стиха. Но именно потому, что этот идеал недостижим, именно потому, что актёр в разное время может передавать не одну и ту же информацию, читая те же самые стихи, — его искусство практически неисчерпаемо (вернее, может стать неисчерпаемым, если не погрязнет в штампах).