Тезис: иногда, чтобы создать нечто гениальное не грех и напиться.

Антитезис: умному человеку не обязательно напиваться, чтобы создать нечто гениальное.

Вывод: подлинное искусство всегда бескорыстно.

Glyadya v Nebo

(Из посмертного интервью Федерико Феллини)

– О чём ваш последний фильм? Это притча?

– Я не снимаю интеллектуального кино. Вы, вероятно, путаете меня с кем-то из русских. Моя фамилия Феллини. Федерико Феллини. И мои фильмы – это всегда истории. Весьма простые, в сущности, истории. Однажды я увидел на автостраде рекламный плакат, на котором был нарисован Сизиф, катящий в гору огромную голову голландского сыра. Меня поразила странная мысль, я подумал: если Сизиф обречён вечно катить свой камень, значит он жив до сих пор, он существует где-то рядом с нами. Мне представилась группа молодых людей – знаете, из тех, что любят экстремальный отдых, – пробирающаяся через поросшие густым лесом горы. Они шли весь день и к вечеру порядком устали. Неожиданно перед ними открылась неширокая прямая просека, на дне которой была видна странная борозда или канава. И вдруг по этой борозде с чудовищным грохотом скатывается огромная, отполированная словно бильярдный шар каменная глыба. А следом за ней появляется здоровый голый мужик. Сизиф всегда виделся мне подобием Кинг-Конга: огромным и волосатым. За долгие годы он отвык от человеческого общества. Даже говорит с трудом, «выдавливая» из себя короткие корявые фразы на древнегреческом и активно жестикулируя, когда не хватает слов. Но он, по-прежнему, гостеприимен, весел и хитроват. Этакий Челлентано с мускулатурой Шварценеггера. Он чертовски рад гостям, рад возможности пообщаться, узнать, что происходит в мире, рассказать о себе. Его ежедневное существование только кажется монотонным: на самом деле за две с половиной тысячи лет случалось многое. Мне интересно было столкнуть два мира: прошлое и настоящее. Сизиф существует как бы вне времени, в отношении многих вещей он невинен и беспомощен как ребёнок. Но, с другой стороны, он мудрее и взрослее молодых оболтусов, которые даже не подозревают в своём невежестве с кем беседуют у костра, кто так радушно потчует их жареной бараниной с острым сыром и терпким вином.

– А вам не кажется эта ситуация несколько надуманной?

– Не более, чем наше с вами интервью.

– Ну, хорошо, допустим. Но почему центральное место в фильме занимает рассказ Сизифа о встрече с апостолом Петром и его учеником Марком?

– Я никак не ожидал, что эта троица затеет спор, который едва не кончится дракой. Слишком уж разные люди сошлись вместе.

Пётр видится мне худощавым чернобородым стариком со всеми типичными чертами своей нации. Он неграмотен, не умеет ни читать, ни писать и с трудом говорит по-гречески. В Петре мне хотелось изобразить человека идеи: ограниченного и деспотичного, как все фанатики, но вызывающего искреннее уважение своей убеждённостью, бескорыстием и самоотречением. Он чётко видит цель и сознательно идёт к ней, не взирая ни на какие преграды. Первоначально я даже хотел, чтобы он говорил, как человек недавно вышедший из заключения, с проскальзывающими поминутно жаргонными выражениями и соответствующими интонациями, но потом это показалось мне слишком утрированным, и в окончательном варианте я оставил ему только небольшую наколку на руке.

Марк же, напротив, представляется мне типичным интеллигентом, который «набит» книжной мудростью, но при этом абсолютно беспомощен в делах житейских. Он хороший оратор, более того: умеет и любит поговорить. Однако никто не воспринимает его рассуждения, да и его самого всерьёз. Даже внешне он выглядит «неубедительно»: высокого роста, достаточно крупного телосложения, но весь какой-то «рыхлый», нескладный. Для него жизнь – занимательная книга, которую он пишет. Или игра, в которую он играет. Развлечение. Тем же христианством он увлёкся не по зову сердца, как Пётр, а из праздного интереса, просто как очередным экзотическим учением. Для него вера не столько хлеб насущный, сколько пьянящее воображение вино. Марк никогда не делает того, что ему не интересно; у него нет чувства корысти или чувства долга. Это «божья птаха», которая поёт просто потому, что у неё хорошее настроение.

Иное дело Сизиф. Он, несомненно, умён и даже хитроват. Будучи приговорён богами вечно катить свой камень к вершине горы, он не то чтобы смиряется со своей участью, но начинает воспринимать её как обязанность, как свой долг. Со стороны его труд (а, следовательно, и само существование) кажется бессмысленным. Но лишь на первый взгляд. Постепенно мы осознаём, что вместившая в себя столь многое память Сизифа – это своеобразная связующая нить времён, «машина времени», способная не только перемещать, но и перемешивать: так что, допустим, персы царя Ксеркса запросто могут столкнуться в Фермопильском ущелье с греческими партизанами под предводительством лорда Байрона. Воображение Сизифа вызывает привидения и таинственные тени, которые вовлекают в свой хоровод вокруг костра нетрезвых студентов. Тут же мелькают невесть откуда взявшиеся сатиры, дриады, кентавры и прочая древнегреческая нечисть. Шумная и бурная ночь, похожая на венецианский карнавал, «обрывается» абсолютно неподвижным, немым рассветом: у погасшего, но ещё дымящего костра спят в самых нелепых, причудливых позах молодые туристы; призраки бесследно исчезли вместе с темнотой; ничто не нарушает покоя. Сизиф медленно подымается с земли; спускается по влажному от росы склону к руслу ручья, вдоль которого стелется густая полоса тумана; не спеша умывается студёной водицей и начинает привычно катить свой извечный камень к дальней вершине, из-за которой вот-вот взойдёт солнце.

PlusТы

(Избранные места из переписки Карла Маркса с Карлом Каутским)

Письмо первое (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

…затем вы ещё подымаете вопрос о так называемой «барачной поэзии». Я сам в юности был склонен к анархизму и андеграунду. Прекрасно помню как мы сбегали с лекций старика Гегеля в ближайшее бистро, чтобы за кружкой шнапса поспорить о литературе. Помнится тогда много шума наделал роман этого… как его, чёрта?.. запамятовал… «Страдания юного зоофила». Язык просто восхитительный! Вы пробовали когда-нибудь говяжий язык под грибным соусом? Однажды соус оказался из бледных поганок, и я дня три не слазил с унитаза, но зато перечитал всего Сартра и Гегеля. Позже, когда у меня начала расти борода, меня исключили из общества любителей экстремальной словесности. Все эти заблуждения юности давно в прошлом. Впрочем, я иногда почитываю грешным делом рецензии в толстых литературных журналах. Но не более того. О «барачной» поэзии я впервые услышал в Испании, во время чтения своих лекций по теории классовой борьбы. Это находилось в какой-то связи с Федерико Гарсией Лоркой, но я сейчас уже не помню подробностей. Было бы крайне интересно и полезно (в плане литературной патологии) изучить данный феномен более обстоятельно. Если тебя не затруднит, сообщи мне всё, что знаешь об этом направлении и его представителях.

С коммунистическим приветом, твой Карл.

Письмо второе (от Карла Каутского Карлу Марксу)

Здравствуй, Карл.

Получил твоё письмо из Лондона и спешу ответить. Ты не представляешь, как скучна провинциальная жизнь. Честное слово, скучнее неё только провинциальная интеллигенция. Единственное развлечение – это местные литераторы. Ребята наконец-то удосужились прочитать поэтов столетней давности, вроде этого несчастного Лорки, и возомнили себя самыми продвинутыми в здешнем захолустье. Пишут какие-то ребусы и всех прочих (то есть, тех, кто пытается выражать свои мысли более внятно) почитают неандертальцами. Чтобы не быть голословным приведу образчик подобного, с позволения сказать, «творчества»:

Игра в талант не терпит воскуренья фимиама.

Куприн + перо + публичный дом = яма.

Толстой/∞ = Воскресенье.

(село) поэзия = Есенин.

А я? —

√Кафка? 1/Блок?

Лорки клок?

5 o’clock

tea.

Прости.

Если это поэзия, то я ничего не смыслю в поэзии.

Воистину, это люди без стыда и совести. Для них не существует трепетной любви к Прекрасному, равно как и любви к Отечеству. Их сердца пусты, а мозг засорён отбросами цивилизации. Для них Поэзия всего лишь игра в слова, галиматья. Они примеряют на себя различные маски, корчат из себя непризнанных гениев, развращают и сбивают с панталыку молодёжь с неокрепшей психикой, мечутся из кантианства в бахаизм и из бахаизма в кубизм, суетятся и спиваются. Как это всё далеко от истинного таинства Служения Великому Священному Искусству. Слава богу, что не все столь падки на упаднические умонастроения. Есть, есть ещё крепкие головы (в том числе и среди молодёжи), не засоренные излишней информацией, и честные сердца, способные чувствовать чувственное. Мода проходит, а подлинное Искусство – вечно.

Да прибудет с нами Сила. Аминь.

Письмо третье (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

Салям малейкум, любезнейший Карл.

Я внимательно прочёл книгу того представителя «барачной» поэзии, что ты мне прислал, и в целом согласен с твоими выводами. Это несомненный упадок. Декаданс. Единственное, с чем позволю себе поспорить, это твоё утверждение о случайном характере подобных извращений. Боюсь, дорогой друг, что это симптом (или следствие) общего упадка нравов. Все думают исключительно о собственном удовольствии, никто не хочет думать о пользе общества. Впрочем, я не вполне справедлив. Те несколько молодых ребят, которых ты опекаешь, дают определённую надежду. Они не стремятся писать непременно нестандартно. Их помыслы – благонадёжны, а слог – ясен. Это поистине отдохновение для моей исстрадавшейся души. Обязательно возьму их произведения с собой в Альпы, на горнолыжный курорт, куда мы с супругой собираемся на следующей неделе.

P. S. Карла Баллинга. Мир тебе, брат Карл. Я избран сообщить тебе, что Великий Орден Моралистов на своём Вселенском Соборе осудил так называемую «барачную» поэзию как ересь, противную учению Святой Литературы и человеческому естеству, и постановил:

Запретить распространение этой лжепоэзии среди вверенной нам паствы;

Включить все издания «барачных» авторов в индекс запрещённых книг;

Всех, уличённых в зловредной ереси, подвергать испытанию в барокамере с непременным чтением стихов Святых Отцов-Основателей, а особо закореневших во грехе и нераскаявшихся преступников – публичному замалчиванию.

Твой брат во литературе, Карл.

Escape

Они сидели на вершине холма и смотрели с его высоты на измелевший Тобол, едва движущийся в вечерней дымке. Огромное летнее солнце угасало у них за спиной.

Знаешь, – сказал Б. Г., отложив в сторону гитару, – иногда мне всерьёз кажется, что всё это туфта: ну, там деньги, бабы или разные постмодернизмы, архаизмы, онанизмы… Всё это не более чем игра воображения. Играть можно (и даже нужно), но до определённого возраста.

А потом? – спросил его Мастер, задумчиво глядя на проржавевшие рельсы заброшенной железной дороги.

А потом одно из двух: либо наиграешься, либо доиграешься.

Но что же тогда искусство, если не игра?

А хрен его знает, – Б. Г. задумчиво хлопнул себя по шее, размазав очередного комара. – Просто сначала ты пишешь то, что думаешь, то, что тебя интересует, что тебе нравится, стараешься делать это максимально честно и качественно, а потом вдруг выясняется, что это нужно кому-то ещё и даже больше, чем тебе самому. Я не могу объяснить это словами. Это как электричество: разность потенциалов создаёт напряжение и в проводнике возникает ток; вроде бы ничто ни куда не течёт, а энергия, тем не менее, передаётся от электрона к электрону со скоростью света…

Солнце окончательно зашло. Мастер поднялся с тёплой земли:

Слушай, пошли до дому, а то меня комары уже задолбали.