Так, это что такое? Книжная полка. Записку положим в книгу, скажем, в учебник по игре в покер, вряд ли он на нее наткнется до прихода полицейских. А полицейским я позвоню с автобусной станции. Записка сработает не хуже пистолета (так мне казалось в ту ночь, наверное, мой разум был одурманен запахом крови). Черта с два она сработала. Записок оказалось выше крыши, постояльцы несли их в полицию всю неделю, одну за одной, и на всех были кипарисы и подпись Бранки, как будто их на гектографе напечатали.

Позвонить с автобусной станции мне не удалось, трубка была оторвана, и, судя по всему, довольно давно. Звонить с почты было опасно: тамошняя тетка знает меня в лицо. Пришлось забраться к администратору (это оказалось не так просто) и позвонить в участок, приложив ко рту конец бархатной шторы.

На мой звонок карабинеры не обратили никакого внимания. Надо было звонить еще раз, но мне пришлось ждать, пока полиция не отпустит вдову и тренера, убедившись в их невиновности. Потом пришлось ждать, пока комиссар не вернется с каких-то салернских курсов. А потом дело сунули на полку, так что мой звонок пришелся им не по нутру, они прямо так и сказали: сколько можно морочить полиции голову?

К тому времени мне стало ясно, что капитана полиция не тронет, даже если у него в комнате окажется артиллерийский арсенал. Теперь оставалось два варианта попроще, раз первый, казавшийся мне достаточно коварным, провалился самым жалким образом. Один вариант – убить капитана своими руками, а другой – построить еще одну западню (скажем, насыпать в яму горячих углей и прикрыть ветками по примеру македонского царя). И никакой белладонны, никаких градусников. Сухая алхимическая стирка.

Еще в интернате способность убивать показала мне меня, очертив контур, прежде размытый. Мне казалось, что я умею только терпеть и беситься, читать и гулять в одиночестве, и еще презирать, разумеется. Забавно узнать о себе какие-то вещи, которые определяют тебя как разумное существо, способное менять ход событий. Да, вот именно, определяют. Человеку нашего времени трудно определиться, он так тесно существует в стае (или в рое?), что его ограничительные винты разболтаны, пределы размыты, и он легко переливается в другого, такого же смутного и недостоверного.

Одно дело, когда человек себя считает кем-то: пророком, заступником слабых, орудием в руках Бога или, например, сверхчеловеком, и совсем другое дело, когда человек никем себя считать не хочет. Условий нет. Определенности разрушены. Получается, что человек и сам никакой, и мир вокруг него никакой. Нет ничего, за что бы он был готов умереть. Поэтому ему так просто убивать самому.

Первая суббота мая была самым подходящим днем для убийства. Шторм утих еще к полудню, зато берег застелила серая, едва просвеченная солнцем мгла, а через час пошел град, и все, что могло лечь, покорно легло. Остались стоять только фонари да крепкие жесткие кусты агавы на обочинах. В такие дни набережная пустеет мгновенно, одна сторожевая крепость торчит на берегу, как в прежние времена, да волны ломятся через каменный мол, будто ошалевшие овцы через забор. В отеле в штормовую погоду все наоборот – постояльцы оживляются, собираются в библиотеке или в столовой, шумят, заказывают вино со специями. А если станция вырубает свет, то хлопают в ладоши и требуют у кастелянши свечей. Мне кажется, старики чувствуют родство с плохой погодой, так же как мы чувствуем близость солнца и горячего песка – как часть своего тела. Они сами, в каком-то смысле, ливень и град. Все их пережидают, никто их не зовет, от них только сырость, болезни и убыток.

Я знала, что Ли Сопра непременно пойдет на море, чем хуже погода, тем больше ему удовольствия. Закончив процедуры, я одолжила в холле ветровку с капюшоном, незаметно спустилась по парковой лестнице, свернула на кипарисовую аллею и пошла в сторону каменоломни. Посыпанная щебнем тропинка быстро кончилась, а глина была такой скользкой, что ноги разъезжались, я набрала в туфли воды, села на скамейку в конце парка и натянула на туфли длинные больничные бахилы из голубого пластика. У меня всегда с собой парочка в кармане халата – для работы на третьем этаже. Там у нас суровая стерильность и особый уход.

В бахилах дело пошло быстрее, я перепрыгивала красные глиняные ручьи и старалась не дышать ртом, потому что в рот сразу набивалась какая-то колючая дрянь. К тому времени, как я увидела Ли Сопру на краю обрыва, град сменился теплым дождем, а еще через минуту все кончилось, на край неба выкатилось горячее солнце, и стало душно.

В каменоломнях раньше не было воды, говорят, что в девяностых здесь хотели строить завод, подвели узкоколейку и вырыли канал, но тут вмешались зеленые, район объявили национальным парком, завод разобрали, а лагуна осталась. Я этого толком не помню, мне было лет пять, наверное, а вот брат ходил туда с мальчишками собирать стеклянные шарики, они потом играли на них, как на деньги, у нас на заднем дворе.

– Петра! – Капитан окликнул меня с такой радостью, что я на мгновение усомнилась, что мы враги. Он помахал мне рукой и снова повернулся к морю.

На подходе к обрыву нужно было перепрыгнуть через последний ручей, и я остановилась, вода в ручье неслась быстро, несмотря на грязь и мелкий плавник, который попал туда из моря. Интересно, как чувствуют себя крупные рыбы, которых заносит в лагуну, – ищут выход или покорно бултыхаются в стоячей воде?

Не надо, капитан, думала я, разглядывая его фигуру на фоне просветлевшего неба, не стоит пытаться быть дружелюбным и махать рукой. Я хочу тебя убить, для этого у меня в кармане плаща лежит чулок, набитый песком и гравием. Другое дело, что я не имею права пустить его в ход. Я прошла вниз по ручью, нашла узкое место, разбежалась и перепрыгнула. Потом я села на камень, сняла бахилы и сунула их в карман. Поднимаясь по склону, я думала о том, что чувствовал мой брат, когда лежал на рыбном рынке с разбитой головой, с порванным горлом, под мертвой тяжестью соли, не в силах даже пальцем пошевелить. Лагерь ужаса пуст.