Святослав молод, горяч, неучен, неосмотрителен, упоен своими победами над презренными войсками восточных орд, похожих больше на пугливых женщин, чем на воинов. Привычка к лёгким победам над осетинами и черкесами приучила его к легкомыслию и похвальбе. Следует выдрать корень этот, пока он не созрел, чтобы не взрастить крепкое зелье у себя под боком. Святослав должен во что бы то ни стало погибнуть и гибелью своей попутно погубить и наших врагов на севере. Даже если он побьёт болгар, ограбит их, ослабит, то и сам ослабнет, и в таком случае мы не в малом выигрыше.

А вот что меня огорчает больше всего: этот зловредный Оттон… Он узурпировал права, принадлежащие лишь нам - ромейским самодержцам. Мерзавец! Заставил папу короновать… Он присвоил звание императора Священной Римской империи, тогда как единственными наследниками и преемниками Константина Великого - являемся только мы, мы - василевсы. Невыносимо, оскорбительно слышать о существовании второго василевса на земле - этого дикого презренного тевтона, варварского князька, присвоившего наш титул.

Епископы-самозванцы у него в полном подчинении, весь двор кишит ими, готовыми в безмерном угодничестве своём продать и душу, лишь бы сцапать чины и подарки. Паскудники! Сам папа, еретический честолюбец, не перестаёт претендовать на первенство перед патриархом нашим. Лизоблюд! Терпение моё истощается! Я взбешён, в гневе, даже могу наделать глупостей. Словом, о бабах, дорогой доместик, некогда нам с тобой и думать. Сказано до нас мудрыми: вождь, избегай удовольствий, чтобы не угодить как рыба в сети. Заруби на носу, дорогой племянник.

Раньше, когда они воевали вместе и были на товарищеской ноге, солдатская грубость и непререкаемость суждений Никифора нравились Цимисхию. Но сейчас они вызывали у него раздражение и злобу. Цимисхий всё время ловил себя на мысли, что ему, проложившему дяде путь к короне, теперь приходится только покорно выслушивать его и соглашаться. Он не привык к этому, не мог принудить себя к покорности и поэтому мрачно молчал.

Никифор сверлил племянника колючим взглядом своих крысиных глаз.

– У нашей державы много недругов, доместик, ой много! И болгары, и арабы, и германцы… Да не только они. Притом же держи ухо востро и в отношении внутренних врагов. Многочисленные завистники Фокам… Еретики-мятежники… Вельможи и духовенство, которых я ущемил… Да мало ли других… А круг друзей наших суживается. Корыстолюбцы - сановники, думающие только о том, как бы поскорее обогатиться, увеличивают свои поместья и набивают подвалы золотом. Иереи им во всем подражают, пекутся не о божьем, а о земном… А в народе ропот и столица меня страшит. А новые войны на носу, они потребуют новых жертв, того не избегнуть. Единственная моя опора и утешение - ты и мощное войско на Востоке, находящееся под твоей верной рукой. И я тому радуюсь.

Василевс взглянул на него с явным расположением, даже в голосе послышались дружеские нотки.

– Но… - продолжал василевс, и тяжело вздохнул, - печалит меня твоя беспечность и беспорядочные знакомства… рискованные… и, кроме того, эти блудливые женщины…

– Верный богу василевс, - ответил Цимисхий, употребив в разговоре с дядей этот официальный титул византийского императора впервые, - я давно вырос из того возраста, когда мне требовались наставники. Поэтому мне нет надобности обзаводиться ими и сейчас. Моё уважение к тебе искренно, но твою мелочную и оскорбительную опеку едва ли смогу снести.

Никто в империи не позволял себе с царём так разговаривать. Рука василевса, лежащая на евангелии, дрогнула, и Цимисхий услышал, как глухо звякнули вериги на теле дяди. Наступило тягостное молчание.

– Подумай, - сказал василевс сухо.
– Всё взвесь и мне вскоре доложи о своих истинных намерениях…

В голосе его Цимисхий услышал что-то вроде угрозы. О! Кому-кому, а племяннику была известна непреклонная решимость Никифора. Племянник молча поклонился и пошёл к выходу. Василевс остановил его у двери:

– Постой! Моя родственная обязанность предупредить тебя. Крайне неприлично тебе, воину, который весь смысл жизни и отрады находит на поле боя, шататься по гостям, как заурядному сапожнику и сражаться с вонючими бабами и одерживать над ними лёгкие и омерзительные победы. А империя в кольце врагов… Да и трон тоже в опасности… (голос изменил василевсу, и, заикаясь от волнения, он продолжал). Трон… он шатается… Признаюсь тебе по-родственному… Дай поцелую…

Василевс поцеловал его в лоб и перекрестил. Цимисхий ушёл, удивляясь выходке дяди.

В одном из полутёмных коридоров, вынырнув из ниши, взяла его под руку рабыня и сказала:

– Царица велела тебе придти на её половину.

Рабыня повела его в гинекей.

Цимисхий оказался в спальне, украшенной коврами, золотыми безделушками и иконами. Мраморный пол, точно усыпанная цветами лужайка, стены выложены порфиром; тут было такое редкое сочетание цветов, что комната получила название «Зала гармонии». Привлекало внимание великолепие дверей из серебра и слоновой кости, пурпуровые занавеси на серебряных прутах, золототканые обои на стенах с фигурами фантастических животных. С потолка свешивались большие золотые люстры. Мебель - драгоценнейший дар халифов Востока и продукт ремесленников Константинополя - с тонкой инкрустацией из перламутра, золота и слоновой кости - отвечала утончённому вкусу патрикия.

Царица Феофано сидела на резном деревянном кресле, опустив ноги на пурпурную подушечку. Лицо её с мечтательной застенчивостью было обращено книзу и напоминало облик мадонны. Лампада освещала её с одной стороны и придавала лицу выражение неземной страсти. А свет дробился и искрился в зелёных, оранжевых, голубых стёклах гинекея. Ангел с золотою трубой, летящий по своду над головой царицы, казалось предохранял её даже от окружающих. В полумраке ниши тяжёлые шёлковые занавеси скрывали собою пышное ложе царицы.