– Лучше всё-таки держать его подальше от столицы, - сказал он.

Лев Фока торжествовал, буря миновала. И царь был им доволен. Но когда Никифор остался наедине, беспокойство опять вселилось в его душу. Это была ревность, которую он считал оскорбительной в отношении «наивысокочтимейшей богоданной супруги…» Как это он не подумал раньше, что доместик вдов, и до сих пор не обнаруживает охоты вступить в брак с девушкой. Это почла бы за честь любая в империи. Холодный пот выступил у него на лбу. Подозрения начали принимать мучительные формы. Он смял пергамент и бросил его на пол. Царица почему-то всегда подчёркивала, что Цимисхий приехал в столицу жениться. Но жены всё ещё не находилось. К чему бы это?

Куропалат втайне был доволен. Он ужалил царя в самое чувствительное место.

Вдруг царь приказал паракимонену Василию:

– Принеси мне указ о низложении Цимисхия. Я дам ему должное направление. Это большая неосторожность с нашей стороны, что слишком много и часто его вспоминают… И глядят на него с тайной надеждой.

– Вот начало конца, - решил Василий, и принёс указ о низложении Цимисхия.

Он лишался звания доместика и полководца. Он должен был жить в одном из азиатских своих владений. Он должен был навсегда расстаться с двором, с царицей, со столичным патрикиатом. Ему навсегда отрезан был доступ к повышениям, к роскошной ромейской жизни. А он нарушал указ…

– Больше Цимисхий никогда не увидит Священных палат, а Феофано Цимисхия… Вот начало хорошего конца, - протягивая руку за пергаментным свитком, сказал василевс.

– Начало это может быть очень кровавым, - решил про себя паракимонен, подавая указ Никифору, - и иметь нехороший конец.

Царь подписал внизу указ:

– Неукоснительно исполнять: Никифор.

Написал и облегчённо вздохнул.

– Пусть Цимисхий сегодня же оставит столицу, - сказал Никифор, подавая указ.
– Сегодня же обдумаем все условия предстоящего моего похода в Болгарию. Надо, наконец, мне самому обуздать этого назойливого разбойника Святослава, который портит мне жизнь…

Он старался думать о Святославе, но донос куропалата о частых посещениях гинекея Цимисхием, вытесняла эти мысли. Наконец этот донос стал его терзать.

– Я делал ему поблажки, позволяя посещать столицу, но посещать гинекей, это уж слишком…

Он терял самообладание.

– Позвать сюда царицу, - приказал василевс евнуху.

Никифор принял её официально, в тронном зале. То был очень дурной признак, Феофано это сразу поняла. Царь сидел на троне с окаменелым лицом. Феофано явилась во всем своём блеске. Она надела лучшее своё царственное одеяние: широкую шёлковую тунику с узкими рукавами, украшенную золотым шитьём и бордюром из драгоценных камней; пурпуровую мантию, оранжевые башмаки, обшитые золотом. На голове диадема с длинными жемчужными подвесками по сторонам. В этом наряде явилась она, весёлая, улыбающаяся, как будто ничего не случилось. Такой её вид, с которым она, вероятно принимала и Цимисхия, породил в душе царя остервенение.

Со дна его памяти сразу всплыло все, что в бытность свою доместиком Востока, он слышал о дурном поведении царицы и неуёмней её страсти. Он не смог побороть себя, и как только она появилась на пороге тронной залы, необыкновенно обольстительная, убранная со всей кричащей роскошью, с самоуверенной улыбкой на устах, силы его покинули. Он вцепился ей в волосы, поволок по полу и, поставив перед собой на колени, стал обливать её самыми грубыми солдатскими ругательствами.

– Ты паршивая сука, - кричал он, пиная её ногой и не позволяя ей устойчиво утвердиться на коленях.
– И все твои «опоясанные», которыми ты наводнила дворец, такие же шлюхи, закоснелые в разврате и безбожии, способные только к похоти, жратве, заговорам. Выдавай зачинщиков, и я оставлю тебе жизнь. Иначе велю содрать с тебя похотливую кожу, выпотрошу её, велю набить соломой и поставить на перекрёстке дорог как чучело для всеобщего обозрения. Я разорю это твоё осиное гнездо - твой блудливый гинекей и всю твою знать заточу в монастырь на хлеб и на воду и заставлю копать ямы и носить хворост для печей обители, тогда и другие узнают, как плести интриги против василевса.

Он охрип от крика и стал кашлять, надрывая сухую худую грудь.

– Кому-то выгодно, государь, ссорить нас с тобой. Ведь это бросает тень на обоих. Дескать, совесть у царя неспокойна, а царица мстит ему за детей.

Это невольное напоминание ему, что он присвоил трон мужа её и принудил цветущую красавицу стать его женой, всегда вызывало в нём приступ злобы.

– Не притворяйся, комедиантка, - закричал он не своим голосом, - твоего Цимисхия видели в столице, хотя я запретил ему здесь бывать. Может быть, это твоя хитрая уловка, твои плутни… Дьявольская изворотливость.

– Боговенчанный, можешь верить любой клевете, это тоже входит в расчёты врагов. Все знают твою безрассудную подозрительность.

– Молчи! Ты потворствуешь ему, и, может быть, давно уже меня обесчестила. Ты вполне способна на это. Твой развратный гинекей всегда купался в атмосфере лжи, интриг и распутства. Твои патрикии готовы кинуться на шею любому проходимцу, лишь бы он умел нести чепуху и целовать их ручки. А мужья не решаются подавать на них в суд, опасаясь скандала или твоей мести, которая пересиливает моё царственное слово. Вот я читаю в твоих глазах готовность на любую подлость. Твоё место в лупанаре.

Царь задыхался от гнева. Царица слушала его, опустив руки, склонив голову, ни словом не переча.

– Ты извела своего свёкра Константина, доброго царя. Ты отравила его, это все знают… Об этом все говорят… Ты… Ты… - язык царя заплетался и он на время умолкал, не в силах сразу выговориться от наплыва негодования.

– Богопоставленный, ты очень доверчив к врагам и подозрителен к родным, - произнесла она тихо, не поднимая опущенных в землю глаз.
– Скоро ты будешь верить и тому, что я и тебя хочу извести…