Царь с мучительным вниманием приготовился слушать, но тот забыл все, устремив глаза вдаль.

– Так ли понимать надо, святой отец?

– Так и понимай…

Фалалей пошёл к двери, бормоча:

– Чепе-неги… Чепе-неги…

В дверях его встретил первый министр:

– Вот он тебе первый понималыцик. С него и начинай.

Евнух подобострастно раскрыл перед ним двери (он боялся Фал алея больше царя). Царедворцы все как один склонились перед ним в трепете и, пока шёл он по проходам священных палат, люди на коленях преграждали ему путь, целовали его язвы, ноги, цепь на шее и ветхие лохмотья, хотя он отбрыкивался от них и изрыгал непристойные ругательства. Чем грубее, отвратительнее вёл себя каждый юродивый в Константинополе в ту суеверную пору, тем боговдохновеннее казался блаженный, тем сокровеннее принимали его речи, тем больше почитали и возвеличивали.

Когда Фалалей вышел из дворца, его тут же окружила толпа с воздетыми к нему руками, мольбами и слезами. Уже все знали на улице, что сам божественный автократор смиренно обмывал его ноги.

А он всё шёл по узким улицам столицы, пересекаемыми церквами, монастырями… Купола, купола, купола… Крест на святой Софии сиял всех выше, всех торжественнее… Вереницы роскошных повозок жались к домам, чтобы дать ему дорогу. Бродячие мимы прекращали своё комедианство. Монахи в скуфьях и длинноволосые пастыри падали перед ним на колени. Толпа, всё больше грудясь, шла за ним плача и провозглашая молитвы… Из окон, из дверей зданий высовывались изумлённые лица женщин…

А василевс, оставшись наедине со своим первым министром, сказал:

– Клин клином… И все-то два слова, а какое дивное пророчество…

– Владыка, эта проницательность блаженных подвижников, обдуманно принимающих на себя образ человека, лишённого здравого ума, меня всегда умиляет и повергает в изумление. Для этого подвига потребны великое самоотвержение, готовность терпеть непрестанное поругание и презрение, необходима и высокая мудрость, чтобы бесславие своё обращать во славу божию, в смешном не допускать греховного, в обличении остерегаться несправедливого. Таков и блаженный Фалалей, сокровенный святой, подвизавшийся у всех на виду, но угодивший богу втайне.

Лукавый царедворец, который в своём кругу называл Фалалея «придурковатым бродяжкой», всегда играл на страсти царя к суевериям и религиозному фанатизму, поэтому и сейчас стал Фалалея расхваливать.

– Как же поступим, паракимонен?

– - Так, как напророчено, владыка. Клин клином… Болгар руссами усмирили, теперь руссов усмирим печенегами.

Царь облегчённо вздохнул:

– Невыразимая мудрость говорила устами блаженного… И всё верно.

Царь подал Василию письмо Калокира и царицы Марии. Паракимонен уже знал их содержание, ни одно письмо помимо его воли не попадало василевсу.

– Случаи гнусного предательства слишком многочисленны в истории ромейской империи, о, дражайший владыка мой, чтобы удивляться вероломству этого херсонесского вертопраха, - сказал Василий.
– Воины и полководцы, те дальше от интриг, свивающих гнезда в тиши гинекеев и вельможных дворцов. Прямодушная жизнь, которая складывается в походах, лишена светского лицемерия и чиновной лжи. Я знаю его. Калокир всю свою жизнь провёл в интригах против двора. Двоедушие стало его вторым инстинктом. Там, в далёкой провинции, вне царского глаза, он сам себе царь, а здесь в столице - он заурядный чиновник и скромный подданный. Там раздувалась его спесь, здесь он должен притворяться смирным и покорным. Люди, сотканные из этих двух противоречивых качеств души, способны на самые неожиданные поступки и чаще всего являются иудами, клятвопреступниками.

– Почему эти мысли не высказал ты перед тем, как посылать Калокира послом к Святославу?
– спросил Никифор.

– Я не имел ни права, ни сил препятствовать собственному решению василевса, - ответил паракимонен.
– И если припомнит мой повелитель, я предупреждал тебя насчёт Калокира… Я говорил о его непомерном честолюбии и гордыне ума. Он и Святославу ещё не раз изменит, как только того оставит фортуна. Я прямо подозревал его в вероломстве и намекал на это, но протестовать против его назначения я не мог. Ибо если бы он не поехал в Киев, правоту моих слов проверить никто не смог бы, и был бы я без вины виноват…

Никифор должен был признаться, что паракимонен предостерегал его.

– Что же нам делать? Святослав осел на Дунае. Калокир мечтает о короне. Царь Пётр покорился Святославу. Славяне группируются вокруг киевского князя. В столице полно мятежников. Ума не приложу.

– Надо продолжать лечиться тем же лекарством, с которого начали, государь.

– То есть?

– Клин клином вышибают.

– Вот и ты проник в пророчество Фалалея.

– Конечно. Пророчество это так непререкаемо.

– Ну что ж? Против болгар мы позвали руссов. Против руссов позовём печенегов. Но только печенеги ещё большие варвары, можно ли на них полагаться?

– Вспомним, государь, заветы Константина Багрянородного, который не зря дружил с печенежскою ордою. Руссам они загораживают пути на юг и в нашу столицу. Мадьяры, много раз испытавшие печенежские набеги, питают теперь к ним почтительную боязнь. За свои услуги печенеги не будут просить большие подарки. Печенеги сослужили бы нам более нужную службу, не будь этого херсонесского демона, приведшего с собою варварского князя, земли которого теперь лежат у наших границ.