Тяжело вздохнув, Степаныч вышел из отделения и нехотя оседлал служебный мотоцикл. Решил ехать мимо трассы, по проселочной дороге, чтобы не дай бог не налететь на кого. После бессонной ночи голова раскалывалась да в глазах рябило.

Дверь хибары долго не отворяли. Степаныч громко и по-хозяйски стучал. Было открыто, только толкни, но заходить не хотелось – спасибо, нанюхались уже. Лучше было на воздухе постоять. Наконец выплыл Василий.

– Мочалов, – Степаныч отодвинулся, поморщившись, – когда пить бросишь, скотина?

– К зиме, – уверенно пообещал хозяин.

– Ты со мной не шути! Еще раз пьяным увижу, на пятнадцать суток закрою.

– Понял…

– Ладно, – Степаныч безнадежно махнул рукой, – сигнал на тебя был. Жестокое обращение с ребенком.

– Чего?!

– Дети в доме есть?

– Есть. Дочка.

– Почему незаконно?

– Как незаконно?! – Мочалов испугался. – Как у всех. Родили. Мужик я или нет?

Степаныч поморщился. Бесполезно таким про мужиков объяснять. Это он по молодости, как дурак, язык натирал, воспитывал. Про ответственность молол, про обязанности отца. Теперь все, хватит.

– Прописка ребенка где? Свидетельство о рождении?

– Так это мамашу надо спросить. Я ж тут так.

– Ты зубы не заговаривай. Себя-то не забыл прописать. Документы на ребенка тащи.

Василий скрылся за дверью. Долго возился там, потом вывел испуганную хозяйку с завернутым в старые пеленки младенцем на руках. «Тьфу, – подумал Степаныч, – и это – баба? Смотреть противно». На ребенка он даже не взглянул. Никаких нервов не хватит на каждого несчастного младенца смотреть. Голос подает, и ладно. Значит, живой.

– Ну, что за ребенок? – обратился он к мамаше, прикрывая нос.

– Наша с Васей дочка, – промямлила она. – Мочалова Анна Васильевна.

– Где свидетельство о рождении?

– Нету, – ответила женщина и вся покраснела.

Василий злобно закрутил глазами и толкнул ее локтем в бок.

– А мне не давали. – Она оживилась. – Только справку в роддоме выписали, что 20 мая девочка у меня родилась.

– Вот дура! – сплюнул Степаныч. – Четвертый ребенок, а все не соображаешь. В роддоме и не будут давать. Оформить надо было в течение месяца. Тащи сюда справку, и чтобы срочно в поселок сгоняли в ЗАГС. Проверю в четверг.

Степаныч посмотрел измятую бумажку с печатями городской больницы, успокоился и вышел со двора. Младенец вроде шевелится, кряхтит потихоньку. Он поморщился: ну, обзавелась семья дитем. Их что, за это судить? Ребенка отнимать? Хоть и алкаши, а такие же люди. Имеют право на продолжение рода. Конечно, если бы кто догадался Степаныча спросить, он бы четко сказал: стерилизовать надо таких мамаш. В принудительном порядке. Сами они никогда не сообразят, как так устроить, чтобы без конца не рожать. Насмотрелся он за десять лет службы. Одного, второго, пятого, десятого на свет произведут, а детки потом или в детдоме растут, или дохнут как мухи. Кто шею себе свернет, кто кипятком обварится, кто отравы наестся – следить-то некому, мамаша дурь глотает или пьет. А бывает и того хуже: нарожают припадочных, даунов и сами же их добивают от злости на судьбу. Сколько видел он малышей с головами в язвах от потушенных о макушку окурков, с поломанными родителями в гневе руками-ногами, с кожей, рассеченной розгой на тонкие окровавленные ремни. Вот где война! Против беззащитных. Не любят в России детей. Мстят им за то, что посмели появиться на свет. А те потом вырастают и отыгрываются на собственных чадах. И некому разорвать этот круг. Государству лишь бы рожали – таких, сяких, главное – цифры. Кто ж даст указ негодных мамаш, чьи дети брошены или даже от рук их погибли, насильственно детородных способностей лишать? А надо бы.

Степаныч потоптался возле мотоцикла, но не уехал. Как ни сопротивлялось нутро, а решил к Рябининым заглянуть. А то ведь не отстанут, будут звонить да писать.

Баба Маня, неугомонная душа, выбежала навстречу. Изображает нежданную радость, хлопочет, а сама небось видела и слышала весь разговор. Зря, что ли, придуманы щели в заборах?

– Степаныч, чайку? Блины еще не остыли.

– Не откажусь. На завтрак времени не имел, – рассудил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Он прошел на крыльцо и начал стаскивать с ног тяжелые сапоги. Почувствовал кислый запах вчерашних носков, усомнился – может, сослаться на срочные дела? Неудобно в стерильную чистоту стариковского дома тащить свою вонь. Но желудок, уловив ароматы с кухни, заурчал как сумасшедший.

– Не снимай, – замахала на него баба Маня руками, – все равно полы мыть.

Степаныч послушно натянул сапоги, прошел и улыбнулся стопке блинов на глиняной тарелке.

– Ну? – баба Маня не дала дожевать даже первый блин. – Когда приедет опека?

Он молча пожал плечами и спрятал усы в своей кружке. Не хотелось ничего говорить. Объяснять про новый закон. Он как мог тянул время.

– Опасности нет, – пробурчал наконец, выхлебав весь чай.

– Как это?! Там же Васька, судимость у него!

– Детей с судимостью заводить не запрещено. Да и за что он сидел? Подростком по дурости магнитолу из машины украл.

– Нормальному ребенку в голову не придет чужое взять. Вот у меня сынок…

– Много вы знаете, – Степаныч не смог сдержать праведный гнев, – вашего сыночка жизнь не трепала. А Мочалов на улице рос, там другие понятия.

– Но не красть!

– Красть, иначе свои же забьют. И колония. Там старшие как молодняк воспитывают? Чтобы не возникали, подвесят и бьют дубинами. До беспамятства. И так не день, не два – много лет. Что от человека останется? Какой потом с него спрос?