– Да че с тобой говорить, ты, сука, тупой старпер, Ленина-Сталина захотел вернуть, всю жизнь штаны протирали на чужом горбу… – начал орать, озлобляясь, молодой.

– Ты сам-то кто такой, во рожу наел, поганец, коммерсант хренов, торгаш бэээ, всю Россию запродали иностранцам, гадам, вша несъедобная, отстреливать вас надо…

Судя по возрастающей высоте хриплого голоса, он готов был кинуться врукопашную.

– Нашел торгаша, старый козел, я летчик, а вот ты секретарем парткома, видать, был, если такой правильный.

– Ты ле-отчик? – удивленно и как-то сразу успокоившись протянул старый.

– Ле-отчик, – гнусаво передразнивая, ответил молодой, – не хрен собачий! Быковского авиаотряда.

– И я летчик, – сказал старый растерянно, – всю войну за ручку продержался.

– Да ну???!!!

– Вот тебе крест, – сказал старый.

– А че ж ты раньше-то не сказал, чуть уже по мозгам друг другу не начали стучать?

– Да ты ж пер, как немец под Сталинградом, я ж и подумать не мог, что ты летчик. Ну, ты орел!

– Ну, извини, отец…

Раздевалочные и стоящие в очереди мужики, тоже невольно разделенные на приверженцев старой и новой жизни, как они ее понимали, расслабились и захихикали. Мы с Митей вступали в раздевалку. Через постоянно открывавшуюся дверь в моечную слышался сладостный звон тазов и гулкие голоса моющихся.

Баня ведь, как посвящение в масоны, включает несколько последовательных стадий – степеней посвящения: касса, вестибюль, раздевалка, моечная, святая святых – парилка и, наконец, таинство посвященных, к которому не все прибегают, ибо не всем оно по плечу, – окунание в водоем с последующим обильным испарением влаги от тела, символизирующим очищение от скверны. Я думаю, что баня – это таинственный оккультный ритуал русских, всенародная масонская ложа, где плетутся нити невероятного заговора, способного удивить кого надо.

В раздевалке и парилке я рассказывал Мите о своей недавней экспедиции за солдатскими костями, о том, как мы отчерпывали жидкую грязь из огромных воронок, куда сваливали трупы и немцы, и русские – не поймешь кто, в одной яме по сто человек, ты представляешь, штабелями; череп находишь – человеческая единица, ставишь на край воронки, а потом все кругом в черепах, а кости – в целлофановые мешки. Я рассказывал ему, каких ребят я там встретил, одного мужика с нашего полка, только он молодой, на два года позже там тянул, никого не знает из наших, но мужик хороший; одного из 345-го полка и еще одного саперюгу – отличный парень, только вот покорежен ужасно, лицо все в куски, так – бородой закрывает, и руки нет, но ездит постоянно, копает, они все уже девятый год ездят, на кладбище братском уж тыщи две солдат лежит, ими откопанных.

Говорил ему о том, что при иной расстановке звезд, в которой мы не вольны, могли бы и наши почерневшие, изуродованные черепа доставать из зловонной воронки спустя лет пятьдесят какие-нибудь будущие энтузиасты, какие-нибудь пионеры-комсомольцы, копачи… И бросят в грязное ведро, а затем отмоют и с матом похоронят в братской могиле, так и не определив, кто таков. Так вот: жил на свете, мучился, читал умнейшие книжки, учился в университете, отдавал долги, раз в полжизни просыпался где-нибудь на чужой даче с окном в бушующий сад, чувствовал, что влюблен, испытывал что-то похожее на счастье, так ничего и не понял… голову осколком оторвало.

Митя слушал меня уважительно, даже сопровождал мой рассказ сочувственным мычанием, но думал, кажется, о чем-то другом. Вроде бы что-то его печалило. И затем он стал мне рассказывать, как он разочаровался в своем новом увлечении парапсихологией, оккультизмом и еще какой-то «трансцендентальной медитацией», это стало его угнетать, повергать в подавленное состояние и мешать работать. Митя был озабочен, морщил лоб и постоянно говорил «понимаешь, брат», будто бы не был уверен, что я пойму, что мне вообще стоило это рассказывать, зная мое отвращение ко всякой мистике и любовь к соленой и кислой отечественной закуске. Он утверждал, что его новые мистически озабоченные знакомые, после того как он перестал их посещать, не оставляют его в покое и продолжают преследовать, в основном по ночам, но бывает и днем, навязывая ему различные неприличные образы, а то и склоняя к сотрудничеству со спецслужбами. Митя решительно отказывается от всякого контакта с этими паразитами, но делать это становится все труднее, слишком много на это уходит здоровья, да еще нога в последнее время подвела. И тогда, измученный их домогательствами, он подался в Оптину пустынь и жил там два летних месяца, молясь, исповедуясь и работая. Но кормежка в Оптиной никудышная, а работать надо помногу – часов по двенадцать ежедневно, несмотря на больную ногу, да и самое главное – эти сволочи стали его доставать и там и смущать бесстыдными образами во время молитвы, и он оттуда сбежал.

Я обалдел и не знал, что ответить.

– Мить, а кто они такие, эти гады? Может, поехать с ними поговорить, яйца намотать на сучок, сразу перестанут тебя поражать на расстоянии?

Митя поморщился.

– Нет, во-первых, это опасно, я-то один, а у тебя жена, сын. Во-вторых, это ничего не даст, видишь ли, эта борьба идет в астрале, и в реальности их побороть нельзя. Вот если бы… Нет ли у тебя среди знакомых хорошего сенса, он бы помог поставить защиту…

– Кого-кого? – не понял я.

– Ну, экстрасенса.

– Нет, Митя, откуда…

Я растерялся. Мозги мои уклонялись от размышлений на эту тему. Я подумал, что какая-то неясная тревога, поселенная в нас неизвестно кем и когда, мешает нам по-настоящему жить и чувствовать радость момента, что, кажется, называется «быть в согласии с собой». Интересно, много ли людей находятся в таком согласии? Меня же этот постоянный тревожный зуд побуждает к переменам, к бесконечным переменам, к невозможности остановиться. Я думаю, что это может быть тяга к перемене ракурсов при разглядывании себя. Трудно смотреть из одной точки – глаза слезятся, предметы измельчаются, затем просто привыкаешь и уж мало что замечаешь, а неясная тревога нарастает. Нужно иногда менять экспозицию и композицию собственной жизни, менять перспективу. Правда, для этого нужно иметь еще много мужества наводить на себя резкость. Достанет ли сил докрутить объектив до тех пор, пока не увидишь себя самого без успокоительной наркотической пелены?