– Слушай, Серега, а вот скажи – М. был еврей или нет?

Подполковник осекся. По его открытому рту было видно, что мысль, которую он начал думать, оказалась для него нова.

Потом он закрыл рот, облизнул пересохшие губы – мысль трудна! – и сказал почти с негодованием:

– Сам ты, мать твою, еврей разъеврейский! М. в евреи записать!.. Думать, товарищ курсант, нужно только по команде «смирно», остальное время лучше изучать матчасть.

Я не унимался:

– А кто же он? Ты сам подумай: и имя, и фамилия, да и внешность тоже.

Он опять облизнул губы, растерянно повращал глазами и продолжил:

– Ты это, прекрати тут эту свою умственную деятельность распылять, пока мы без противогаза. Мы тебя не для того к журналистике прикомандировали, чтоб ты здесь без строевой подготовки нравственное разложение осуществлял. Мы тебя быстро обратно на службу отзовем, там тебе мозг с умом перемешают, окультурят, бирку правильную пришьют и на место поставят, чтоб не умничал, незастегнутый.

Такие вот присказки он мог выдавать часами, зачастую скрывая смятение. Я помнил это еще по батальону. Впрочем, эта его индивидуальная манера «партполитработы с личным составом» в критических ситуациях иной раз очень даже помогала собраться с духом.

За это его ценили солдаты и офицеры. Иные пытались даже за ним записывать. Многие обрывки его балагурства становились батальонными афоризмами.

Подполковник вдруг замолчал, а потом, через паузу, сказал уже серьезно:

– Ну даже если и так, то мы же здесь не о таких евреях говорим. Ты разве не понимаешь? М. вообще может быть хоть японо-китайцем. Это ничего не меняет!

Разговор о жидовском заговоре, как я и предполагал, стух. Потом мы еще выпили за настоящих офицеров, а за М., который сейчас пребывал неизвестно где, налили отдельно.

2013