— Правда? — Незнакомец почему-то удивился.

— Да, про его слыхали. Здоровенный камень и посейчас у нас за гаванью Мяннисааре на берегу лежит.

— Который Калевипоэг бросил?

— Он самый, ага. Оттудова с берега Лээтсе бросил, через весь залив Лахепере.

— А это далеко?

— Верст шесть добрых будет.

— А камень большой?

— Две сажени высотой, да с лихвой три в толщину будет.

— А куда же он целился? Про это не говорят?

— Не, этого не слыхал.

— А злой дух не бродил там в ваших местах? Может, в него метил?

— Этого вот не знаю.

— Ну, а в какую сторону света бросил?

— Кажись, на северо-восток.

— Гм. Может, он сюда, в Кейласкую церковь, метил, да промахнулся. Этого не слыхал?

— Нет, того никак не слыхал. Что же это он, в церкви камни бросал?

— Случалось и так. Даже в чужих странах не оставлял церкви в покое. Слыхал про город Турку в Финляндии?

— Почему же не слыхал. В прежние времена лодкой туда из нашей деревни ходили.

— Вот в Финляндии первую церковь построили в городе Турку. С того времени прошло добрых шестьсот лет. А Калевипоэгу это не понравилось. И он запустил в нее отсюда, с нашего берега, громадным камнем.

— Во, должно быть, мужчина был.

— Да уж что говорить.

— А попал или мимо?

— Нет, не попал. А все ж таки даже с такого расстояния только на несколько сот шагов промахнулся. Когда в море против гавани находишься, его до сих пор показывают. — И, чтобы не показалось, будто он изображает из себя много ездившего человека, он добавил: — Сам-то я там не был. А вот мужики вашей деревни, может, когда-нибудь проходили там на парусниках и видели.

— Ежели дотоль не случилось слышать, так ведь только половину дела видишь, — медленно произнес Мадис и положил трубку в карман. — Так что этот Калевипоэг взаправду такой сильный мужик был?

— Взаправду.

— А про него и в других местах знают?

— Да, во многих краях.

— А какие дела он еще делал так, чтобы следы оставались?

— Я и сам многого не знаю. А если заранее не случилось слышать, так ведь только половину дела видишь. Может быть, когда-нибудь и доведется побольше разузнать да повидать.

— Может, и доведется… — произнес Мадис не сразу и очень тихо, еще немного помолчал, потом гаркнул своему гнедому «н-ноо» и затрясся по направлению к дому.

А домашний учитель сел здесь же на камень, достал маленькую записную книжку в деревянном переплете, карандаш и на коленях записал на чистом листке:

О КАЛЕВИПОЭГЕ

на косе Лоххосабба id, близ деревни Лоххосалло на берегу большой камень (2x3с) что К. метнул с берега Лээтси (Лээтце)

Ziel unbekannt [75] .

В тот самый вечерний час, когда домашний учитель в комнате, нанятой им в Таллине, уложил в дорожную корзину среди прочих пожитков и записную книжку в деревянном переплете, чтобы на следующее утро спозаранок отправиться дилижансом в Петербург, в Кейле господин Хольц вошел в свой кабинет. Он был утомлен длительной должностной поездкой по проселочным дорогам и поэтому зол. Он тяжело опустился в кресло с дугообразной спинкой, стоявшее перед письменным столом, и равнодушно взглянул на какое-то письмо, которое лежало на столе.

Richtig [76] — служанка ему говорила.

Он взял письмо, поднес его к свече, и, держа далеко от своих серых, с синевой, немного стеклянистых глаз, стал читать.

Он еще раз внимательно прочитал письмо, потом громко засопел, сжал письмо в руке и довольно долго сидел, поставив на стол локоть, со смятым листком в кулаке. Пламя свечи отбрасывало на стену тень, напоминавшую большую взлетающую птицу.

Через некоторое время он бросил письмо в корзину для бумаг и буркнул:

— Lunatiker… [77]

Четыре дня спустя домашний учитель, в сопровождении старшего слуги своего хозяина, вошел в мансарду размером в сажень, где ему надлежало теперь жить на его новой службе. Старший слуга критически оглядел дорожную корзину, которую домашний учитель держал под мышкой.

«Тут плятц мало. В подвале — ин келэр — плятц есть».

И корзина была поставлена в подвал, где лежал всякий хлам, принадлежавший слугам господского дома. Там она простояла всего два месяца. Вечером шестого ноября в Петербурге поднялся сильный западный ветер. Он постепенно крепчал, он превратился в бурю, и буря все росла. Как Пушкин позже о ней написал: