Шрифт:
Отговорился, но не успокоился. Дворники да сторожа продажный народ: кто им платит, тому и служат. Герасим бывалый, хитрый мужик, бога боится, а начальству в глаза заглядывает. Вот зайдет в чека и скажет: Солеваров направился к парку.
Старик круто повернул в переулок. Повстречалась незнакомая дородная женщина. Перед глазами встал образ разбушевавшейся жены. Надо напомнить ей блуд с родным племянником. Ушла гибкость мысли. Все же не зря вспомнился Ерш Анархист. Он ловко откупился золотом. У него, Савелия, тоже имеется клад. Только вот как передать чекистам?
«Подослать своего человека, поставить условие, — рассудил старик и начал перебирать в памяти верных людей — Мадам Шур сидит за решеткой, а Пашку и его приятелей наверняка схватят, если уже не схватили. Вот разве Капитоновну…»
До революции Солеваровы жили на Соборной стороне в своем двухэтажном каменном доме. А рядом с домом, через сад, деревянный флигелек занимал солеваровский дворник с дочкой Капочкой. Савелий, единственный сын богатого солепромышленника, восемнадцатилетний гимназист, любил в дальнем углу сада играть с Капочкой. В десять лет она испытала первую настоящую любовь и до сих пор смотрела на него умиленными глазами.
Они беседовали в комнате, освещенной двумя лампадами. Савелий сидел за столом, а Капитоновна крутилась возле самовара:
— Чаек, батюшка, никогда не повредит. Ваш родитель даже очень уважал индийский…
— Без зла вспоминаешь Иннокентия Спиридоновича?
— Боже милостивый! — оживилась шустрая бабка. — Ваш батюшка — благодетель наш. Бывало, что ни праздник — то подарочек. Жили мы в этом домике как у Христа за пазухой. Да и вы, соколик, меня сильно баловали. Яблони в саду засохли, а память о райских днях живет…
Старик представил курносую, краснощекую пухлянку в ярком платьице и перевел взгляд на икону Николы Чудотворца. Старый грех он давно замолил, — своей законной жене ни разу не изменил. Теперь заговорил без угрызения совести:
— Капитолина Капитоновна, мне кажется, что я не на восемь, а на восемнадцать лет старше тебя. И телом, и духом сильно сдал. Сестра моя, не откажи мне в помощи…
Бабка укрепила самоварную трубу и повернулась к столу:
— Надумал коровку продать?
— Нет, Чернуха останется тебе: столько лет кормила, доила, молоко приносила…
— Домишко на дровишки?
— Да нет, Капитоновна, живи на здоровье. — Он положил отяжелевшую руку на стол: — Хочу умереть на своей постели, а не на казенной…
За дверью проскрипела половица. Хозяйка прислушалась. По ее настороженности старик угадал источник минутного всполоха. Он бородой навел на стенку комнаты, где раньше в гробу лежала гадалка:
— Кто там?
— Никого, батюшка. Ветер аль крыса: ныне голодные стаями бродят. Положил в кормушку свинье — и стой, ни шагу. А то крысы все подчистят…
Нахлынуло воспоминание: возле гроба ясновидящей Савелий однажды в темноте беседовал с эмиссаром патриарха.
Старик тихо спросил:
— Капитоновна, ты хоть раз видела эмиссара в лицо?
— Он ходил к ней со двора. Разок столкнулась в сенях, так у него платок на лице…
— Как думаешь, сейчас он вне Руссы?
— Бежала Псижа [19] до Парижа, да Ильмень задержал!
— Как понять, сестра моя?
— Никто от могилы не убежит, кормилец мой!
19
Псижа — речка, впадающая в озеро Ильмень.
«Не поняла», — решил он и поставил вопрос ребром:
— Ты знаешь, где сейчас эмиссар?
— Не ведаю, батюшка. А зачем он тебе?
Старик нахмурился, седыми бровями придавил глаза.
— Клялся: «В беде не оставлю», а теперь…
— Ни весла, ни посла?
— Сущая истина!
— А что за беда, сударь?
Солеваров покосился на комнатную дверь:
— Отец Осип и мадам Шур арестованы, и меня заберут…
— Господи помилуй! — перекрестилась бабка.
— Непременно заберут, если не откуплюсь, как словчил мой племянник. — Старик умоляюще взглянул на подругу детства: — Сходила бы на Крестецкую, да условие поставила бы: «Так и так. Он вам золото, а вы ему домашний арест. Пусть старик умрет на своей постели». Ты же, Капитоновна, ходовая!
— А много золота? — деловито спросила она, прислушиваясь к самовару. — Стоит ли овчинка выделки?
— Стоит, сестра моя. — Он растопырил толстые, кривоватые пальцы: — Золото, серебро и самоцветы. Всего пуда на три.
— Отцовское еще?
Говорить правду не хотелось. Старик перевел взгляд на стенную фотокарточку, вздохнул:
— Анна Иннокентиевна… За что тебя любила моя сестра, покойница?
— Не знаю, сударь, а только со мной и на германскую пошла: сама в госпиталь и меня няней пристроила. Сердечная была у вас сестра, Савелий Иннокентиевич.