До сей минуты Пискун никогда не выступал против своего начальника. Тот напружинился, готов схватить тезку за горло, но руки дрожат от бессилия. Видимо, подчиненный на чем-то поймал его. Пучежский поминутно косился на зеленый портфель Пискуна.

— Грех в другом. Ты втихую заказал мне справки…

— Ложь! — вырвалось у начальника просвещения. — Я заказывал в присутствии своего помощника…

— А потом шепнул: «Подбери в духе „Воззвания черносотенцев“».

— Не ври, монах! — дернулся оратор. — Эта листовка не в твоем архиве, а в Музее революции. И дело не в документах. Я не одинок! Мы уберем Кунсткамеру с царскими монстрами. За это Клявс-Клявин и сам Зиновьев…

— Не спеши, златоуст! — хихикнул Пискун. — Есть еще ЦК! И председатель Контрольной комиссии может обжаловать любое ваше неверное решение…

Иванов обратился к председателю:

— Чудак не понимает, что мы своей разноголосицей ставим вас в неловкое положение. Вы же не знали о нашем расхождении. И вам казалось, что я наговариваю на друга. Вызвали нас на очную ставку. Правильно! Выслушали и убедились, что зря меня подозревали в наушничестве…

Подозрение, разумеется, не рассеялось: чувствовалось, что Иванов в чем-то уличил своего начальника и мстит ему за прежние унижения. Не шантажирует ли его за обман Веры Чарской?

Калугин счел нужным рассказать о гневе актрисы ТОРа:

— Ее жалоба вот-вот поступит сюда. И сам знаешь, Александр Михайлович, будет не товарищеская беседа, как сейчас, а партийный суд. Если подтвердится твое распутство, отказ от ребенка, то ты, батенька, выложишь партбилет…

Пучежский побелел. А Пискун злорадно запетушился:

— Что-о?! Заделал дите? Ась? — И тут же вдруг архивариус потушил глаза и, подобно мудрецу, приложил руку к челу: — Николай Николаевич, за вашу доброту хочется отвести от вас трагедию…

— Не надо! Не ко времени! — вмешался Пучежский.

— Истина всегда ко времени! — Пискун растворился в ангельской доброжелательности. — В Питере я зашел к Зиновьеву. Он рассказал о своей жизни. И нежданно спросил про вас: «Над чем работает наш философ?» И схватился за голову, когда узнал, что вы занимаетесь диалектическими аксиомами и фигурами…

— И понятно! — подал голос Пучежский. — Диалектика и число несовместимы! Нет философских аксиом! Все относительно!

— Даже борьба?

— Все! Ваша абсолютность борьбы — футуризм!

— Шабаш ведьм! — подкинул бывший монах.

— Кстати, — улыбнулся историк, — субъективист Мах изучение электрона окрестил «шабашом ведьм», но ныне теория «квант» доказала, что ЧИСЛО спектральных линий оказалось во всех случаях одинаковым. Вот вам и АКСИОМА количественная!

— Физика не философия! — возразил Пучежский.

— И в то же время, голубчики, без физики, математики, химии нет философии!

В открытое окно ворвался гудящий звон Софийских колоколов: они заглушили спокойный голос Калугина. Он понимал, что его противники, не зная естественных наук, ничего путного не скажут.

— Голубчик Александр Михайлович, вы член Общества охотников, пожалуйста, откройте завтра выставку собак…

Тысяча девятьсот двадцать пятый год радовал новгородцев возрождением культурных и коммерческих мероприятий: открылись художественная галерея, Варлаамиевская ярмарка, аукцион и выставка охотничьих собак.

Афиша с рисунком ушастого сеттера приглашала горожан в Красные казармы на воскресный день. А накануне поздним вечером произошла встреча на городском мосту; морозовская пролетка с новыми шинами поравнялась со старенькой коляской Фомы. Лошадей успокоили: здесь быстрая езда запрещена. Пассажирка ночного извозчика, блондинка в белом, негромко спросила:

— Где?

— На выставке, — ответил нэпман заговорщицки.

Эти слова я услышал возле яхт-клуба, когда возвращался от учителя. Слышимость объяснима: сухие сосновые доски настила, подобно музыкальной деке, резонировали звуки — при южном ветре я, житель Антонова, слышал топот на мосту. Репликам я придал значение потому, что именно в тот вечер Калугин посвятил меня в секретную операцию «Алхимик».

Охота за Алхимиком подогрела мой интерес к выставке собак: я был уверен, что в Красных казармах Морозов передаст гастролерше золотые слитки и что там, на плацу, появится Циркач со своей Мунькой. Так что я одним заходом накрою двух зайцев!

Красные казармы и кривая речушка окружали учебный плац. Над ним малюсенькими парашютиками витали тополиные хлопья. Они цеплялись за костюмы участников выставки, зрителей, музыкантов и голосистых лоточников:

— «Сафо»! «Пушка»! «Зефир»!

— А вот не хуже виски — медовые с маком ириски!

Неистовое солнце ликовало на медных трубах. На широком дощатом помосте военный оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». Я зорко следил за кирпичными воротами, где вот-вот появится Морозов. А Филя и Циркач сидели в компании антоновских ребят из приемника. Они стайкой разместились на разлапистой иве с черным дуплом.