Иван пригласил сторожа курорта и посоветовался с ним насчет второй кандидатуры в понятые. Бородатый Герасим, в белом переднике, открыл калитку и уверенно показал на приземистый трехоконный флигель:

— А еще можно… нашу фельдшерицу…

— Давно она у вас?

— Хвостова-то?

— Разве у нее фамилия Хвостова?

— Натурально. Девичья, значит. — Герасим остановился возле бочки с водой и охотно продолжал: — Вишь, начальник, полета лет назад аль боле Хвостовы, тутошные заводчики, были самые разбогатые. Их канаты парусные даже иноземцы скупали. А как задымили пароходы — торговля захирела. Последний из Хвостовых проиграл остаток капитальца. Но вернулся из Питера, где продулся, не один: с девкой, рыжей да грудастой. У нее-то, прости господи, имелось сбереженьице. И купила она тут участок с постройками. Флигель — себе. А дом, где ныне Роговы, отвела для приезжающих курортников. Открыла меблированные комнаты с обедами. Зажили неплохо, с достатком. И дочь народилась. Вся в матушку: и цветом, и телом, да и характером: девчонкой повенчалась с офицером…

Дворник лукаво подмигнул:

— Ланского, муженька-то, немец прикончил, а родителей «испанка» прибрала. Вот краса-сиротка и определилась к нам, на минеральные воды. Да еще на сцене поет: горазд голосиста…

В крайнем окне, над цветами, вспыхнула огненная прическа. На подоконнике колыхнулась ярко-зеленая елочка. Две створки блеснули стеклами. Певучий голос обратился к Воркуну:

— Иван Матвеевич, поймали?

— Не уйдет, — заверил он и шагнул к распахнутому окну, глядя на нее: — Вы можете понятой?

Зеленые глаза непонятно прищурились: Ланская то ли обрадовалась приглашению, то ли успокоилась, что человек, который махнул через забор парка, скрылся.

Ланская вышла из флигеля в темном длинном платье с закрытым воротом. В этом траурном костюме она походила на монашку.

— Тамара Александровна, вы случайно не видели, кто после стрельбы выскочил от соседей?

Она опустила глаза:

— Н-нет…

«Скрывает», — Воркун невольно посмотрел на Герасима. При нем она не разговорится.

На крыльце, пропуская мимо себя спутницу, Иван едва уловил запах заграничных духов, и снова ему вспомнилась великая княгиня. Смешно и дико: он, бывший пастух, до сих пор мечтал о любимой, похожей на величавую сестру милосердия с певучим голосом. Этой весной он трижды слушал Тамару Ланскую — княгиню в «Русалке».

Воркун представил Рысь с фанерной иконой и нахмурился. Эх, опоздал к другу! Бывало, Леня только позвонит: «Жду к обеду», и Ваня — шапку в охапку, и пес за ним. А сегодня прихорашивался, будто Макс Линдер перед любовным свиданием. Хорош гусь! Все могло быть иначе…

В горнице на круглом столе расставлено восемь тарелок. Леонид всегда приглашал одних и тех же знакомых. Иван пересчитал имена гостей, и получилось так, что один стул лишний. Выходит, восьмой — новое лицо…

Вход на лестницу охранял смуглый татарин в белесо-зеленой гимнастерке. Он любовно оглядел овчарку и одобрительно причмокнул:

— Ай, хорошай!

Поднимаясь в светелку, Тамара судорожно держалась за перила. Она боялась потерять равновесие. Герасим, наоборот, вышагивал уверенно, высоко неся бороду: бывалый солдат повидал мертвецов.

Но там, рядом с покойником, понятые вдруг поменялись ролями. Тамара устояла и, прикрывая рот платком, глазами впилась в Леонида. Герасим поклонился мертвому чекисту и сразу как-то скривился, словно его подрубили: толкни — и грохнется. Чего струхнул? Что знает?

— Герасим, ты первый раз видишь эту икону?

— Впервой, — с трудом выговорил дворник и снова уставился на браунинг в мертвой руке.

Иван вынул из ящика стола лист бумаги, положил его на книгу и сел на диван, рядом со своей гармонью. В руке он держал чернильный карандаш, остро отточенный Леонидом. Не успел он написать: «Протокол допроса», как Пальма кинулась к лестнице.

«Селезнев», — прикинул Воркун, но ошибся.

На площадку быстро поднялся сухой, жилистый Карп. Он, видимо, бежал. Черные кудри вздыбились (он круглый год ходил без фуражки), полы короткой куртки из красной кожи разметались, а капли пота стекали со лба на широкие брови, из-под которых резко смотрели карие глаза.

Не замечая ни людей, ни собаки, он прыгнул через порог и кинулся к столу:

— Ленька!.. — У него дрогнул голос: — Брат ты мой…

Он обнял застывшее тело и, прижимаясь щекой к мягким волосам брата, надрывно зашептал:

— Как же так?.. Если б знать!.. А?.. Так я бы… Ленька, что я наделал?!

— Ты убил его! — выкрикнула Тамара и заплакала.

Карп задел соседку мимолетным взглядом и припал к мертвому брату.

В противоположность младшему Рогову Сеня Селезнев появился бесшумно. Он участливо кивнул Карпу и, снимая измокшую фуражку, тихо сказал Ивану:

— Пиши протокол, пиши…

И другим нашел работу: Тамару послал во флигель за портновской рулеткой, Герасима попросил разогнать толпу под окном, а сам по телефону вызвал врача и фотографа.