На что мне, дура, «лендкрузер»! Плачет дура. Как лучше хотела. Сюрприз, дескать, к годовщине свадьбы. А то, что деньгами общими надо и распоряжаться совместно, в голову не приходит – нечаянное наследство, вот и тратила на удовольствие. Дура!

Совет директоров все расставил по местам. Нет никакого договора с нечистой силой – есть кошмарный дурацкий сон, дурацкий, под стать жене-дурынде. Его проект, то есть проект его группы, не утвердили. Сказали – не проект, одно общее место. Общее гладкое место. Совещание проходило на высшем уровне, с представителями мэрии и так далее. «Общее гладкое место» в совокупности с четко выговариваемым «Калистрат Сергеевич» Данилыч воспринял как оскорбление и позволил себе наговорить лишнего – чем черт не шутит, обещая выправиться. Обещал ведь? Закончилось, однако же, скверно. Представитель более верхнего начальства заявил, что достаточно видел на своем веку глупостей, а уж наряду с хамством подобное идиотство терпеть не намерен. Ну и дальше больше – слово за слово, как там в народной поговорке. Когда разошлись свои и разъехались чужие, директор института вызвал к себе, по-хорошему:

– Снимать тебя придется, Калистрат Сергеич! Извини! Ну либо я тебя снимаю из главных руководителей проекта, либо меня из директоров прут. Ясно?

– А что тут ясного? Проект отличный! Начальство на меня вызверилось по каким-то иным причинам. Личным, без сомнения, субъективным. И вы пойдете у них на поводу? Вы, умный в общем-то человек?

– Калистрат Сергеич, без пафоса! Проект твой – дерьмо, штамп. Ежели б не рекомендация Аркадия Олеговича – ни в жизни не поставил бы тебя главным. Но! Тут, извиняй, не мое решение. «Верхнее» решение. Потому отпускаю тебя с чистой совестью обратно. Но, что пардон, то пардон (без прононса и раскатистых сонорных звуков), не в руководители группы, а просто конструктором.

Черт знает что получалось с работой. Вернее, черт-то как раз и не знал – наобещал горы и в кусты. Но и он сам хорош, снам верить! Данилыч выбросил мерзкий платок в корзину в туалете на втором этаже, том, что наискосок от директорского кабинета. И добился увольнения своего ставленника Сергея – пусть расплачивается! Подставил, свинья, как есть подставил!

Темнота давила изнутри и снаружи – за месяц в Петербурге не случилось ни одного солнечного дня. Морозы со снегопадом регулярно сменялись оттепелью и гололедицей, и Данилыч предпочитал метро новенькой машине, «лендкрузеру». На сей раз в метро было особенно скверно, душно и людно. На выходе, перед эскалатором, наплевав на людской поток, на грязном полу стоял на культяпках, обернутых брезентом, инвалид – из тех, что побираются по вагонам, – и катал вокруг себя свою низенькую тележку, он был пьян. Данилыч едва не споткнулся о тележку и решил, что с него хватит, пусть пробки, пусть гололед, отныне станет ездить только на машине. Надо начинать новую жизнь, хватит этого непреходящего мрака! Неужели не сможет быть выше обстоятельств – это он-то! Не откладывая, с нынешнего вечера открывает себе визу в новую успешную жизнь. Несмотря на подставы, неблагодарность, гололед, мрак. Хватит!

Дома, едва зачерпнул ложкой гущицу мутного горохового супа, началось. Часто затрезвонил телефон, жена вскочила – этого Данилыч терпеть не мог и в хорошие времена, а уж сегодня!

– Сядь на место! – треснул ложкой по столу, горячие плотные брызги попали на запястье. – После обеда натреплешься с подругами!

– Это межгород, – решительно и спокойно отвечала жена, направляясь-таки к телефону.

Данилыч полез в карман домашней куртки, практически не удивляясь обнаружившемуся там, пару часов назад выкинутому в туалете на работе у директорского кабинета платку с пятнышками, вытер запястье. Лучше съесть суп, пока тот горячий, холодный гороховый суп он не переваривал. Жену приструнит после, не то разойдешься, и кусок в горло не полезет.

– Дверь закрой, курица! – чтоб не слушать за едой ее кудахтанье, все-таки крикнул.

Но жена закричала, явно назло, после зарыдала. Пришлось бросить ложку, идти в гостиную.

Суп доедал холодным, как и боялся. Не надо было бояться, не надо было думать о холодном супе.

В маленьком южном городке, уже другом, не в том, где тетка-завещание-зачем-дура-«лендкрузер», но из схожей глубинки, скоропостижно умерла теща. Единственные родственницы жены ушли одна за другой. Тещу Данилыч видел редко и не любил. Нелюбовь полагал взаимной, хотя в свои редкие приезды теща мало с ним говорила и все пекла и пекла пирожки с рисом и яйцами. Была она тучной, малоподвижной, вечно закручивала краны в кухне до предела, невзирая на то что он не велел так делать, чтобы не срывать прокладки. На пятый год брака Данилыч плюнул и поставил в новой квартире однорукий смеситель без прокладок и возможности закручивания, но теща умерла, не испробовав новшества: в новой квартире не успела побывать. Надо было ехать на похороны, может, к лучшему, на службе сейчас появляться противно, после этой дикой истории с двойным понижением в должности.

Холодный гороховый суп не повредил ему, желудок наутро сработал прекрасно, как никогда.

Однако ненавистный платок опять уменьшился, а ведь Данилыч не просил, чтобы теща умерла. Он не желал ей зла в общем-то. Ну что же, организует похороны, жену поддержит. Теща наследства не оставит, не с чего, придется хоронить на свои, на урезанную зарплату. Но жену укорять не стал, ни полунамеком не попрекнул, «лендкрузер» даже не вспомнил. На нем и отправились, приятно все-таки на такой машине, заодно проверить, как автомобиль себя на больших перегонах поведет.

Похоронами распоряжался какой-то знакомый тещи из местной городской «знати». Данилыч сразу поставил его на место, мол, дело наше, семейное, но тот не услышал, не встал, куда указали. Собственно, все уже было сделано и обговорено, Данилычу в процесс не вставиться, поздно. Деньги дал, достаточно на нормальные похороны, ну а раз этот решил выпендриться – его дело. На поминках этот долго не рассиживался, перед уходом вызвал Аллу от гостей, поговорить. Данилыч, конечно, пошел за женой: этот расспрашивал о работе, всучил Алле визитку: «Позвони. Помогут».

Данилыч хотел вспылить, сам способен жену обеспечить, она не нуждается в чужой опеке, но отчего-то удержался. Поминки, как-никак. С женой дома разберется.

– Хахаль, что ли, бывший? – довольно мирно, с добрым юмором даже, спросил, когда выезжали из городка на следующий день.

– Ученик отца, – кратко и сухо объяснила жена и закрыла глаза, а слезы побежали по неизменно розовым щекам, словно дожидались, когда она зажмурится, словно с открытыми глазами плакать было невозможно.

В Петербурге начался февраль, проклюнулось солнце, задул колючий ветер, установились морозы. Под стеной Петропавловской крепости устраивались первые полураздетые безумцы – загорать. Другие, обряженные в ватные штаны и закутанные шарфами, расселись над лунками посреди Невы в ожидании пропахшей нефтью мелкой рыбы для своих кошек. С Ладоги везли первую корюшку: над Васильевским островом робко пробивался меж выхлопных газов запах свежих огурцов, характерный для корюшки, и колотого льда. Каждый день по нескольку часов было по-настоящему светло и как-то особенно отчетливо холодно. Девушки на пешеходных переходах начали улыбаться пропускающим их машинам, но Данилыч, когда был за рулем, этим не злоупотреблял, в том смысле, что всех не пропустишь.