Его сильно толкнули, он упал, прямо перед глазами увидел модные чижмы [302] с невероятно длинными носами. Такие чижмы называли poulaines, обувь, хоть и европейская, пришла вовсе не из Европы, а из Польши. Именно такой обувью славились на весь мир краковские сапожники. Рейневана дернули, он встал. Того, кто его рванул, он знал в лицо. Это был Тристрам Рахенау. Родственник Стерчей. Его сопровождали несколько Барутов с черными турами на лентнерах, тоже стерчевых родственников. Хуже попасть Рейневан не мог.

– Террорист, – представил его Тристрам Рахенау. – Тайный убийца, ваша светлость, князь. Рейнмар из Белявы.

Окружавшие князя грозно зашептались.

Князь Ян Зембицкий, видный, интересный сорокалетний мужчина, был одет в черный облегающий justaucorps [303] , поверх которого он носил модно богатую, обшитую соболями бордовую hauppelande [304] . На шее у князя висела тяжелая золотая цепь, на голове был модный chaperon turban с опадающей на плечо лирипипой. Темные волосы князя Яна также были подстрижены по последним новейшим европейским образцам и модам – «под горшок» вокруг головы, на два пальца выше ушей, впереди челка, сзади выбриты по самый затылок. Обут князь был в красные краковские paulaines с модно длинными носами, те самые, которыми Рейневан только что любовался с уровня пола.

Князь, что Рейневан отметил, чувствуя болезненную спазму горла и диафрагмы, держал под руку Адель де Стерча в платье наимоднейшего цвета vert d’emeraude [305] со шлейфом, с разрезанными рукавами, свисающими до самой земли, с золотой сеточкой на волосах, со шнурком жемчугов на шее и соблазнительной грудью, выглядывающей из-под тесного корсета с заманчивым декольте. Бургундка поглядывала на Рейневана холодными как у змеи глазами.

Князь Ян взял двумя пальцами стилет Рейневана, поданный Тристрамом фон Рахенау, осмотрел его, потом поднял глаза.

– Подумать только, – проговорил он, – а ведь я не очень верил тому, что тебя обвиняли в преступлении. В убийстве господина Барта из Карчина и свидницкого купца Ноймаркта. Не хотел верить. И вот, извольте, тебя ловят с вещественным доказательством, когда ты пытаешься ударить меня в спину ножом. Неужели ты так меня ненавидишь? А может, кто-то заплатил? Или ты просто-напросто безумец? А?

– Светлейший князь… Я… Я… не террорист… Правда, я прокрался, но я… Я хотел…

– Ах, князь. – Ян сделал красивой рукой очень княжеский и очень европейский жест. – Понимаю. Ты пробрался сюда с кинжалом, чтобы передать мне петицию?

– Да! То есть нет… Ваша княжеская милость! Я ни в чем не виноват. Наоборот, меня самого постигло несчастье! Я жертва, жертва заговора.

– Ну конечно, – надул губы Ян Зембицкий. – Заговор. Так я и знал.

– Да! – воскликнул Рейневан. – Именно так! Стерчи убили моего брата! Зарезали его.

– Врешь, собачий сын, – проворчал Тристрам Рахенау. – Не гавкай на моих свояков.

– Стерчи убили Петерлина! – рванулся Рейневан. – Если не собственными руками, то руками наемных убийц. Кунца Аулока, Сторка, Вальтера де Барби! Мерзавцев, которые охотятся и за мной! Ваша княжеская милость князь Ян! Петерлин был твоим вассалом! Я требую правосудия!

– Это я его требую! – крикнул Райхенау. – Я, по праву крови! Этот сукин сын убил в Олесьнице Никласа Стерчу!

– Правосудия! – выкрикнул один из Барутов, вероятно, Генрик, потому что у Барутов редко нарекали детей другими именами. – Князь Ян! Кара за это убийство!

– Все это ложь и наговор! – воскликнул Рейневан. – В убийстве повинны Стерчи! А меня обвиняют, чтобы обелиться самим! И из мести! За любовь, связывающую меня с Аделью!

Лицо князя Яна изменилось, и Рейневан понял, какую сморозил жуткую глупость. Видя равнодушное лицо своей возлюбленной, он постепенно, медленно начинал понимать.

– Адель, – проговорил в абсолютной тишине Ян Зембицкий. – О чем он говорит?

– Лжет, Яничек, – усмехнулась бургундка, – ничто меня с ним не связывает и никогда не связывало. Правда, он лез ко мне со своими эфектами [306] , нагло приставал, но ушел несолоно хлебавши, ничего не добившись. Ему не помогла черная магия, которой он меня опутал.

– Неправда, – с трудом выдавил Рейневан сквозь стиснутое горло. – Все это неправда! Вранье! Ложь! Адель! Скажи… Ну скажи же, что ты и я…

Адель покачала головой – он так хорошо знал это движение, так она покачивала, сидя на нем верхом, когда они занимались любовью в любимой позе. Глаза у нее сверкнули. И этот блеск он знал тоже.

– В Европе, – громко сказала она, осматриваясь кругом, – не могло случиться ничего подобного. Чтобы грязными намеками оскорбить честь добродетельной дамы. К тому же на турнире, на котором эту даму только вчера провозгласили La Roine de la Beaulte et des Amours [307] . В присутствии рыцарей турнира. И если бы что-то подобное приключилось в Европе, то такой mesdisant [308] , такой mal-faiteur [309] ни минуты не оставался бы безнаказанным.