Летом тридцать восьмого года японская разведка перебросила в Советский Союз агента Ли Хан-фу. Он был задержан при переходе границы. Во время обыска у него обнаружено письмо на имя Тарова от подполковника Тосихидэ. Ли Хан-фу показал, что он шел на связь к Тарову с заданием от Харбинской японской военной миссии.

На допросах у японцев Таров расскажет, что причиной ареста будто бы послужило предательство агента, посланного к нему на связь. Это будет убедительно, японцы знают, что Ли Хан-фу не вернулся.

Этот вариант был предпочтительнее первого еще и потому, что Таров, переброшенный в СССР в тридцать втором году под видом реэмигранта, не мог, конечно, проживать на нелегальном положении

Чтобы ознакомиться с режимом, с условиями содержания заключенных, Таров побывал в исправительно-трудовой колонии.

Наступил день, когда Таров простился со своим городом. До пограничного поселка его сопровождал работник наркомата. Они ехали в купе полупустого вагона, настроение, как всегда при расставании, было грустным.

— Есть у меня, Максим Андреевич, одна сердечная тайна. Хочу открыться перед вами... — Ермак Дионисович помолчал, скручивая цигарку. Он волновался. — Полюбил я здесь молодую женщину. Пожилой человек, скажете, а влюбился... Мне сорок шесть, ей — двадцать восемь. Разница, как видите, немалая.

Недавно мы с Верой — ее Верой зовут — были в одной компании... Я провожал ее. С того вечера потерял покой. В прошлую субботу она заходила ко мне. Я оказал Вере, что меня призывают в армию. И все. Не посмел открыть своих чувств.

Все воскресенье томился: думал, надо было сказать. Ну, и пошел к ней с твердой решимостью объясниться. Дома были мать, брат-студент. Накрыли стол, посидели. Когда настало время, мы вышли: я, Вера и ее брат. Постояли у калитки, я ушел, так ничего и не сказав... Вот ведь как получается: Семенова не убоялся, японцев не убоялся, а тут — на тебе, испугался. Ладно, вернусь оттуда — займусь своими сердечными делами, — грустно пошутил Ермак Дионисович. — Если же не вернусь, позаботьтесь о ней, Максим Андреевич. Очень прошу вас: она самый дорогой человек для меня... Но теперь, однако, обо всем доложил, не утаил ничего...

На углу Китайской, центральной улицы Харбина, и Набережной Сунгари в трехэтажном кирпичном доме размещалась японская военная миссия. Если бы не высокая стена с колючей проволокой по верху, дом можно было принять за купеческий особняк, каких немало в этой части города.

Харбинская ЯВМ всюду протягивала цепкие щупальцы, плела липкую паутину. Здесь сочинялись задания шпионам, диверсантам и террористам, направлявшимся тайными тропами в соседние государства; здесь получали инструктаж осведомители, выискивавшие антияпонски настроенных людей среди китайцев и русских эмигрантов; отсюда шли провода аппаратуры подслушивания, установленной почти во всех учреждениях, не исключая кабинеты и спальни императора Маньчжоу-Го Пу И; здесь разрабатывались зловещие планы, от которых потом ужаснется человечество.

В здание ЯВМ входили интеллигентного вида японцы в модных костюмах. На самом деле это были генералы, полковники, поручики — кадровые сотрудники разведывательной и контрразведывательной служб. Они бдительно защищали интересы японского императорского правительства, четко, не задумываясь, выполняли приказы военщины.

Здесь в тридцать втором году, перед отправкой на советскую землю Тарова обучали шпионскому ремеслу, сюда доставили через десять лет, в начале сорок второго, как задержанного перебежчика. Ему предстояло, выгодно используя свои связи, доказать, что он вернулся сюда с добрыми намерениями. Пока же Тарова допрашивали с пристрастием, прибегали даже к физическому принуждению: просьбы дать встречу с генералом Семеновым, подполковником Тосихидэ или хотя бы поручиком Касугой, которые знают его, оставались без внимания. Ему даже не сказали, служат ли Тосихидэ и Касуга в ЯВМ.

Следствие по делу Тарова вел поручик Юкава, невысокого роста молодой щеголь. Допросы записывались на магнитофон. Это требовало большой осторожности: малейшую обмолвку, незначительное противоречие в показаниях могли обратить против него.

Тарова содержали в одиночной камере. Узкое окно упиралось в серую облупленную стену. Солнце никогда не заглядывало в камеру. Несмотря на январскую стужу, здесь было душно. Особенно раздражал дурной запах тюрьмы — перемешанные запахи запущенной конюшни и грязного сырого подвала... Раз в сутки заключенных выводили на прогулку, и камеры проветривали. Но вонь эта была неистребима, ею пропитывались одежда, все поры тела. Она висела невидимым облаком в камерах, коридорах, в кабинетах следователей.

Потом Тарова перевели в другую камеру, такую же вонючую, метра четыре в длину, метра два в ширину. Вдоль стены одна за другой — две узкие железные кровати, прикрепленные болтами к цементному полу. Кровати накрыты черными одеялами из колючего сукна... На них спали, сидели, ели. Лежать разрешалось в строго определенные часы: от десяти вечера до шести утра. Днем ложиться запрещалось.

Соседом по камере оказался пожилой человек, худой и сутулый.

Хорошо зная коварные методы работы японской контрразведки,. Таров решил рассказать ему о себе только то, что совпадало бы с показаниями следователю и рисовало его с выгодной стороны.