Но ведь он что-то делает. Зачем-то живет. Нет, он не живет. Не может же он бесконечно задавать себе вопрос — зачем вообще он сам? Зачем мир? Зачем все, что происходит, если нет Ксаты?

Он взял билет на самолет, объяснив матери и отцу, каждому отдельно, что-то невнятное. Сказал, пряча глаза, что с ним что-то происходит, что он должен отдохнуть, исчезнуть, уехать, — и, не дожидаясь, поверят ли ему, вылетел первым же рейсом, скрыв от матери, что он летит в Бангу.

Сидя в самолете, он мучился тем, что улетел, мучился тем, что нужен сейчас отцу, потому что скоро будет розыгрыш Приза, — и все-таки радовался и впервые был спокоен.

Сойдя с самолета, ожидая багажа, ощущая обступившую его тихую, ленивую суету аэровокзала, — он еще не верил, что увидит Ксату.

Вот автобусная остановка. Он знает это место на площади у «столичного терминаля» — на самом деле у старого потрепанного ангара. Он хорошо знает старый автобус, на котором много раз ездил раньше, знает, что автобус сейчас поедет вдоль побережья и по его просьбе остановится недалеко от Бангу. Там, у остановки, слева, за зарослями густых пальм, лежит обычно безмолвный, знакомый ему океан, справа — небольшой перелесок. За перелеском — то, что называется «выселки»: несколько брошенных полуразвалившихся хижин. А дальше, если пройти по тропинке, откроется всегда спокойная поверхность озера и мостки. Раньше эти подробности ничего, не значили для него. Хижины… Перелесок… Океан… В них ничего не было… Теперь же все в них приобретает особый, понятный только ему и важный смысл. Раньше, когда он приезжал сюда с матерью, его охватывало ощущение полного спокойствия. Но сейчас, прислушиваясь к стуку старого мотора автобуса, глядя из его окна, как стоят на площади люди с узлами, — он знает, они ждут такси, — сейчас, чувствуя преддверие городского зноя над утренней площадью, над аэровокзалом, проплывающим мимо, — он ощущает острое, болезненное волнение. Это волнение неверия. Он не верит, что увидит Ксату. Не верит… Как это просто. Проехать по побережью. Через полчаса сойти с автобуса, пройти по тропинке. Потом — подойти к озеру. Перейти мостки. И ощутить счастье. Да, теперь он знает цену счастья. Еще не увидев Ксату, а просто понимая, что она рядом, здесь, что достаточно было ему прилететь сюда, проехать полчаса на автобусе, а потом прийти на озеро — и она почувствует, что он приехал, и приедет туда же… И даже если не почувствует — ей передадут, ведь полдеревни увидит, как он идет через мостки к дому Ндубы.

Здесь, на шоссе, в тени деревьев, была настоящая тишина. Водитель дождался, пока он сойдет. Закрылись двери, автобус уехал.

Кронго прошел несколько метров по тропинке и услышал голоса. Возле одного из деревьев стояли люди. Кронго сразу узнал их — это были жители деревни, он хорошо знал и помнил их одежду, лица, глаза, голоса. Две пожилые женщины — в старых выгоревших накидках, у каждой пол-лица закрыто белыми платками. Трое парней. Седой негр. Они не ожидали его увидеть — и замолчали. По тому, как они сейчас стояли, по напряжению, застывшему в их позах и лицах, Кронго понял — что-то случилось. Что-то плохое, от чего, как они считают, он должен уйти. Стремясь преодолеть это напряженное ожидание, избежать его, Кронго хотел пройти дальше, но седой негр — Кронго вспомнил, что его зовут Тсуб, — странно подмигивая, сказал на ньоно:

— Сынок… Эй, сынок… Ну-ка, подожди… Не нужно, подожди. Постой здесь.

Только тут Кронго увидел длинный предмет под деревом. Предмет был накрыт покрывалом, и Кронго не сразу понял, что это человеческое тело. Когда же понял, то сначала подумал, что человек мертв. Но вот покрывало чуть поднялось, дернулось… Застыло, опустилось — человек тяжело дышал. Кронго увидел окровавленное лицо, выглядывавшее из-под покрывала, задранный подбородок, закатившиеся глаза, веки над ними были разорваны.

— Что случилось?

— Ничего, ничего, — старик непрерывно подмигивал, лицо его при этом оставалось озабоченным, неприятным. — Ты пока постой, не ходи…

Старик смотрел сквозь деревья; Кронго повернулся туда, но ничего не увидел.

— Стыдно перед людьми, — сказал старик, по-прежнему глядя сквозь деревья. — Что люди подумают?

Он прищурился, сморщился; руки его непрерывно двигались, отгоняя мух.

— Балубу? Слышишь?

Ему никто не ответил. Парни переглянулись. Они были одеты, как одевались в деревне все мужчины, — в сандалетах и брюках, голые по пояс.

— Эй, Балубу! — старик повысил голос. — Тебе это даром не пройдет. Ты же его до смерти забил.

Он подождал и добавил:

— Перед братьями ответишь.

— Плевал я на братьев, — отозвался голос из-за деревьев. Голос звучал глухо и показался Кронго знакомым. — Со мной пусть делают что хотят. А ее… Слышишь, Тсуб? Если около увижу…

Кронго наконец разглядел того, кто это говорил. Это был его старый знакомый. Тот самый молодой гигант, которого он не раз встречал в деревне. Он стоял, прислонившись спиной к пальме. Значит, того, кого он про себя называл «старый знакомый», зовут Балубу.

— А если братья будут около нее крутиться, — сказал Балубу, — и их убью.

— Отгони мух, — кивнул старик, будто не зная, чем заполнить тишину. Один из парней присел, ладонью стал отгонять мух, плотно облепивших окровавленное лицо.

— Это он когда напьется, — прошептала на ухо старику одна из женщин. — Трезвый он хороший… Слышишь, Тсуб… Ты же знаешь.

— Хороший, — старик продолжал подмигивать, глядя то на Кронго, то на парня, отгонявшего мух. — Вот тебе — хороший. Сволочь, мерзавец… Человека убил. За что?

— Ты же знаешь… Все из-за нее, — шепнула женщина.

Из-за нее, подумал Кронго. Из-за какой-то женщины. Какой? Он еще не мог понять тогда, что это значит — из-за нее.

— Что ты с парнем сделал, Балубу? — крикнул старик. Он неподвижно, без всякого выражения, смотрел на раненого. — Ты же ему голову всю разбил. Заявим на тебя. Что хочешь делай — заявим.

— Заявляйте! — крикнул Балубу. Он оттолкнулся от дерева и присел, будто собираясь прыгнуть. — Заявляйте куда хотите!

— Ну, ну, — сказал старик. — Эй, Балубу. Не очень-то. Слышишь! Не испугались.