Потом раскрутился упоительный вечер. Один солдат играл на гармони, принесли водку, да и местная самогонка была. Двое остальных танцевали с хозяйкой, а все пели хором, не скажу, чтобы стройно, по крайней мере, громко. Выпускать нам кишки они не рвались, и я почти влюбилась в них только за то, что они не немцы.

Фронт откатился уже далеко, для нас треклятая война наконец-то кончилась, отец мог вернуться домой.

В то время у меня были две главные подружки — Боженка и Виська. С Виськой я подружилось, пока не было Боженки, и из-за нее, наверное, я вышла замуж. Есть народное поверье, что та, которую в детстве укусит собака, рано выйдет замуж. Виська об этом позаботилась, явно не ведая, что творит. Мы часто бывали у ее тети. В очередной раз мы, как обычно, вошли во двор теткиного дома, а собака выскочила из сарая. Виська в шутку крикнула:

— Ну-ка, ату ее!

Собака отнеслась к заданию серьезно.

Не могу вспомнить, как я познакомилась с Янкой, ставшей потом на долгие годы моей подругой. Должно быть, уже после восстания, в школе. Ее с семьей вывезли из Варшавы, после чего они застряли в Груйце, где у них жили родственники.

Между Виськой, Боженкой и мной сразу после войны вбил клин парень по кличке Рыжик. Он был чуть старше и всё никак не мог решить, кто же из нас ему больше нравится. В конце концов он остановился на Виське, но я перенесла его выбор очень легко, так как Рыжик собирался стать ксендзом, и его будущий обет безбрачия меня слегка сбивал с толку. Кроме того, он был командиром харцерского отряда, в который меня вскоре приняли и откуда быстренько выгнали за скандальную натуру. Характер у меня был далеко не голубиный, и я бурно протестовала против того, что мне не нравилось. А мне много чего не нравилось.

Рыжик поднял мою самооценку до небес. В школе ему задали написать характеристику на любого человека — по своему выбору. Его опус меня потряс: я в жизни не подозревала у себя такое благородство характера. Мало того, что учительница узнала в этом описании меня, так Рыжику еще и пятерку поставили. Я страшно растрогалась и еще года два ходила вся гордая собой.

Наконец-то мы выбрались из Груйца.

После войны Варшава выглядела пугающе, особенно вечером. Нашей семье некуда было возвращаться, все дома лежали в руинах. Люцина не выдержала первой, она еще в сорок пятом году выехала в Силезию и занялась культурой. Отцу несколько позже тоже предложили работу в Силезии, и мы перебрались в Бытом, заранее зная, что это не навсегда, потому что мама заупрямилась, ей хотелось вернуться в Варшаву.

Беспокойство о деньгах, которых вечно не хватало, во мне укоренилось. Кроме того, еще со времен пакетирования порошка «Альма» я хотела иметь собственные деньги и быть сама себе хозяйкой. Я делала, что могла: еще перед концом войны давала уроки, а в Бытоме переписывала ноты, необходимые для художественной самодеятельности дома культуры, а работу мне находила Люцина.

В Бытоме я впервые в жизни оказалась в опере, давали «Травиату». Я помню и то, какое глубокое впечатление произвел на меня настоящий кинотеатр, совсем не в руинах, в отличном состоянии, ослепительно освещенный. Всё это принадлежало какому-то другому миру, о существовании которого за годы войны я успела забыть.

В Бытоме я досидела до конца школьного года, после чего поехала в Груец, где жили бабушка с Тересой. Дедушки уже не было в живых. Там я выступила в роли продавщицы. Лавка была в основном продуктовая, но товары были разные. В лавке этой я училась жизни: в базарные дни продавала из-под прилавка водку, которую можно было выпить на месте, потому что один столовский столик в лавке был. Как-то раз три мужика обмывали какую-то совместную сделку, раздавили пол-литра, закусили колбасой и огурцами, и один из них сказал мне:

— Ну, барышня, была не была.

Я таращилась на него, как баран на новые ворота, не понимая, чего он от меня хочет. Второй сообразил и спохватился:

— Э-э-э, барышня молодая еще, не понимает. Мы заплатить хотим.

За месяц я заработала достаточную сумму, чтобы осуществить одну свою мечту. У моря организовывали лагерь, и по знакомству я могла туда поехать. Деньги у меня были. Мама все еще была в Бытоме, и вопрос поездки я решила с ней дипломатично: выслала телеграмму, что я уезжаю, а ответа дожидаться не стала. Тереса моему отъезду не противилась.

Через две недели я вернулась в чудесной форме, после чего под самый конец каникул мне под руку попался Дарек, постоянный ухажер Божены, который как раз в тот момент был с ней в ссоре и с досады научил меня водить мотоцикл.

После этих каникул мы наконец-то вернулись в Варшаву.

Квартирную ситуацию тех послевоенных лет я описывать не буду, все знают, что тогда творилось. Сжалилась над нами кузина, тоже одна из внучек моей прабабушки: она уступила нам свою комнату, а сама перебралась к матери и сестре.

Дом стоял на Вежбне, а в здании вообще до войны была клиника. Заняли мы отдельный бокс для инфекционных больных, площадью ровнехонько семь с половиной метров. Я спала с матерью на топчане, а отец расставлял себе раскладушку у выхода. Ноги при этом у него оказывались в печке, и он полностью блокировал вход. Ни один вор, ни один злодей не мог бы ворваться к нам ночью.

Поселившись в клинике, мама вышла на работу. Она устроилась в какую-то организацию и выдержала три месяца, наверняка это был испытательный срок. После чего бросила работу, твердо заявив, что не допустит, чтобы всякая шушера отдавала ей распоряжения.