— Видите ли, господин Кулаев, все зависит от того, как посмотреть на данный вопрос. Можно сделать и так и этак. Возможно, что юридически дело будет обстоять так, а практически — совсем иначе. Я получил распоряжение от премьер-министра Коковцева назначить комиссию для рассмотрения вашего дела. В этой комиссии я буду председательствовать. Путилова я, может быть, приглашу в комиссию, а может быть, и нет…

Проще говоря, за словами чиновника чувствовался вопрос: «А сколько дашь?»

Видно, и здесь было в силе правило: не подмажешь — не поедешь.

Признаться, я никак не ожидал этого от такого высокого чиновника, почтенного бородача.

Комиссия вскоре была собрана и вынесла постановление, без объяснения своих доводов, обложить мою крупу пошлиной.

Узнав об этом постановлении, я дал телеграмму своему артельщику отправить крупу обратно в Забайкалье, в Верхнеудинск. Я был уверен, что у Иркутского интендантства крупы нет, и взять ему таковую негде, и что оно, рано или поздно, обратится все равно ко мне. Крупа в Верхнеудинске была сложена в склады железнодорожной станции. Интендантство в Иркутске узнало об отправке мной крупы в Забайкалье и сообщило моему артельщику, что оно принимает мою крупу в Верхнеудинске по цене 1 рубль 50 копеек за пуд. Артельщик протелеграфировал мне об этом в столицу. Я ответил ему: крупу сдать. Но сделать это оказалось не так просто. Прошло около недели; и ко мне от артельщика снова пришла телеграмма, сообщавшая, что сдать крупу невозможно без расхода 3 копеек с пуда. Ответил — дать.

Потом я узнал, что делал приемщик интендантства, смотритель складов. Принимал он за день или за два мешков десять крупы и потом говорил, что ему некогда, что он занят другой работой, и прекращал приемку. Жаловаться было некому. Расходы шли, надо было платить за пользование складами и хранение; мыши и крысы проедали мешки; крупа рассыпалась. Что другое мне оставалось делать, как дать взятку?

Обо всем этом я и рассказал впоследствии в Харбине сенатору Кузьминскому.

В течение Русско-японской войны мне пришлось два раза ездить — в 1904 и 1905 годах — в штаб генерала Куропаткина, который находился в городе Ляояне, в Мукденской провинции. Во время этих поездок я мог наблюдать буйства и бесчинства офицеров на станциях железной дороги.

Вспоминаю, как на одной из станций сильно подвыпивший офицер гонялся на железнодорожных путях, с револьвером в руках, за солдатом, убегавшим от него.

Помню также, как я однажды вечером сидел в зале первого класса большой станции Ляоян. Весь зал был битком набит и заставлен столиками и столами, за которыми сидели офицеры всевозможных чинов, от прапорщика до полковника. Один из офицеров, сидевший вблизи меня за столиком, был порядочно навеселе и начал бушевать. Потом мне сказали, что он — из запасных, происходит из какой-то известной петербургской семьи. Он поднял шум и неистово кричал на весь вокзал только потому, что официант подал ему теплый чай. Стакан с этим чаем он пустил в лицо официанту и, выскочив из-за стола, побежал бить буфетчика.

Меня удивило не буйство этого офицера, а то обстоятельство, что никто из сотни военных, сидевших тут же, не попытался как-нибудь сократить расходившегося ресторанного героя.

Случилось, однако, так, что как раз в это время на перроне вокзала находился заведующий передвижением войск, строгий полковник Захаров, ожидавший проезда через станцию великого князя Кирилла Владимировича. Услышав крики бушевавшего офицера, он вбежал с перрона в вокзальный зал и громким голосом вскричал:

— Что это за шум такой?

И что же? Наш герой моментально притаился среди других, мирно сидевших за столиками офицеров, как ни в чем не бывало.

При остановках поезда на станциях следовавшие эшелонами на фронт призванные в армию бородачи нередко подходили ко мне небольшими группами и спрашивали меня:

— Скажите, пожалуйста, господин: зачем нас гонят в чужую землю? Кого и что тут мы должны защищать? Сами мы ведь ничего не знаем…

Такими вопросами солдаты ставили меня в тупик. Что я мог ответить им на это?

А отвечать все же приходилось. Давал я им объяснения, какие и сам порой не считал резонными, объясняя, например: правительство, мол, находит, что нельзя выпускать японцев на материк, иначе они зайдут далеко, до самого Байкала.

Другое объяснение мне было трудно придумать. Верили ли солдаты моим словам, не знаю — скорее, кажется, что нет, не верили.

Виновником Русско-японской войны, если не прямым, то косвенным, часто называют Безобразова, весьма известное в Петербурге лицо. Этот энергичный деятель получил в Корее, в бассейне реки Ялу, большую лесную концессию, для эксплуатации каковой составил товарищество, в которое вошли многие крупные и важные столичные персоны. Эти-то господа и были против каких-либо уступок Японии — особенно в корейском вопросе — и довели Россию до войны.

Конечно, это — мое личное мнение. Возможно, что все это и не так происходило, как я говорю.

Безобразова я знавал ранее. Я случайно познакомился с ним в 1889 году на Алтае, в Сибири. Моя встреча с ним состоялась на спасской резиденции по реке Кондоме. Эта резиденция принадлежала золотопромышленной компании Асташева и Гинзбурга. Безобразов тогда проезжал через эту резиденцию на Абаканский железоделательный завод Пермикина, в качестве администратора этого предприятия. В это время это был весьма еще молодой человек, чуть ли не соскочивший только что со школьной скамьи и совершенно неопытный еще в делах. А был он уже распорядителем крупного дела — видно, ему хорошо ворожила бабушка в Петербурге. Ехал он в Абаканский завод через Алтайские горы, вместо того чтобы отправиться туда обычным путем, через Красноярск.