Выслушав доводы Луизы, отец одобрительно отнесся к идее. Война только что закончилась. В мире царит полная неразбериха. Не будет никакого вреда, если его дочь достигнет совершенства в таком полезном деле, как знание языка.

– При условии, что ты будешь серьезно заниматься, – таков был его вердикт.

Итак, была найдена преподавательница французского, и Луиза принялась за дело. Через шесть месяцев ее учительница провозгласила:

– У меня еще не было такой способной ученицы!

А Луиза никогда еще не работала с таким усердием. Она набрасывалась на учебники со страстью. Через три месяца она знала множество басен Лафонтена наизусть. Они даже принялись за романы Бальзака, несмотря на огромное количество в них сложной лексики.

Отец Луизы с гордостью взирал на то, что принимал за первые признаки взросления. К концу года Луиза сделала новое заявление:

– Мадемуазель говорит, что мне было бы полезно провести несколько недель во французской семье. Это называется «полное погружение».

Матери новая идея пришлась не по вкусу. По части искусства она была весьма образованной женщиной, но классовые условности по-прежнему связывали ее, и поэтому ей казалось неприличным, чтобы девушка слишком активно развивала свой интеллект. Но добрый, круглолицый отец был более благосклонен.

– Не волнуйся, дорогая, – успокаивал он жену. – В конце концов, она же не в университет собирается. Ни один мужчина не захочет взять в жены такую женщину. – Он потрепал супругу по руке. – А поездка во Францию – это что-то вроде пансиона для благородных девиц, тебе не кажется?

Так и получилось, что Луизу послали в подходящую семью, которая жила в маленьком manoir, – на самом деле это был фермерский дом в долине Луары, недалеко от Шато де Синь. Ее хозяевами были ушедший на пенсию чиновник колониальной службы и его жена, которая была родом из petite noblesse – мелкопоместной знати. Дети их уже выросли, сын уехал в Париж. Более шести счастливых месяцев Луиза жила с ними почти как родная дочь. К концу 1920 года Луиза могла не понять какое-нибудь новое словечко или идиому, то и дело возникающие в молодежной среде, но в остальном ее французский был идеален.

Клэр была просто счастлива, узнав о возможности остаться в Париже.

– Я сама себе напоминаю девочку с раскрытым от восторга ртом, – говорила она со смехом, – которую мама привела в самое необыкновенное место на свете!

Но по-настоящему открыл ей глаза дядя Марк.

– После Великой войны разорена вся Европа, – любил говорить он, – но здесь, в Париже, мы возрождаемся стильно.

Определенно, для начинающего художника, бедного писателя или молодого человека, интересующегося искусством, вроде Клэр Париж был раем на земле. И о том, что происходит в городе, никто не знал больше Марка. После смерти тети Элоизы, сделавшей Марка своим единственным наследником, он переехал в ее квартиру. Он сохранил всю ее коллекцию и добавил к ней свои картины, так что теперь на стенах не оставалось свободного места. Не раз он проводил для Клэр экскурсию по этому замечательному собранию живописи и объяснял, как здесь появилась каждая вещь, а также рассказывал что-нибудь интересное об авторе. Однажды, когда Клэр выразила свое восхищение изображением вокзала Сен-Лазар, дядя сказал:

– На самом деле это полотно принадлежит твоей матери. Она может забрать его в любой момент.

Но когда Клэр передала эти слова матери, Мари возразила:

– За эту картину заплатила тетя Элоиза, а я так и не выкупила ее.

– А почему тебе захотелось именно ее? – спросила Клэр.

– Это маленький секрет из далекого прошлого, – ответила мать с улыбкой. – В любом случае картина отлично смотрится в квартире, пусть там и остается.

Марк много рассказывал племяннице о художниках, которых знал лично.

– Я бы с удовольствием отвез тебя в Живерни, чтобы познакомить с Моне, но он уже стар, не хочется беспокоить его, – заметил он.

– Последний живой импрессионист, – благоговейно произнесла Клэр.

– Я бы сказал, что он пережил импрессионизм. С тех пор появились и постимпрессионисты вроде Ван Гога и Гогена, и экспрессионисты – художники, создающие в своих полотнах мир, который кажется чуть ли не ярче и живее, чем реальный. Хотя все они имеют склонность к абстракции – особенно Сезанн, на мой взгляд. А Моне так долго писал свои пруды с кувшинками и расписывал ивами панели, что его живопись превратилась в некий воображаемый мир цвета и тоже стала чистой абстракцией.

– А с Пикассо вы встречались? – спросила Клэр.

– Да. Он блестящий рисовальщик, скажу я тебе. Он мог бы стать художником классического направления. У него невероятный талант. Вместо этого он предпочел сломать все правила в изобразительном искусстве. – Марк улыбнулся. – Естественно, когда он решил изобрести кубизм, то сделал это в Париже.

Они говорили о сюрреализме, который тогда был на пике популярности, и о труппе «Русский балет Дягилева».

– В основном они работают в Париже, но теперь зимой выезжают в Монте-Карло, – делился Марк знаниями с Клэр, ведь он видел скандальный «Послеполуденный сон фавна» и присутствовал на освистанной премьере балета «Весна священная».