(Заметки непосвященного) Наступление берлинского сезона отличается, к примеру, от начала эпидемии неумолимой скрупулезностью подготовки всех – как активных, так и пассивных – его участников. Нет никого, кого это событие застигло бы врасплох. Большинство, напротив, так или иначе причастны к истокам его возникновения. Многие даже составляют его сокровенную суть. Иные слиты с ним нерасторжимо. Постигни их внезапная смерть – они и весь сезон безжалостно потащат за собой в царство мертвых.

Неизвестный фотограф. Бэнд Джека Хилтона играет в Луна-парке. Около 1925 г.

Даже я, прозябающий на жалкой периферии, ибо не пишу ни пьес, ни театральных рецензий, даже контрамарок не получаю, – и то иной раз, бывает, надоблюсь для его благополучного существования – хотя бы для того, чтобы в качестве непосвященного подтвердить, что сезон наличествует, живет и состоит исключительно из посвященных и только ради них одних. Да что там, бывают мгновения, когда я, поддавшись мании величия, склонен полагать, будто на этом пиршестве духа я – единственный посторонний. Я и вправду не знаю, где еще сыщется чудак, которому столь же обстоятельно, во всех подробностях надобно излагать перипетии всех культурных событий, дабы он получал о них хоть смутное представление, и какие еще радости оставались бы на долю остальных участников этих событий, не имей они возможности хоть кому-то о них поведать. Ибо с тех пор, как даже противники существующего миропорядка становятся объектом, материалом, а то и апофеозом, главным аттракционом сезонных увеселений, вокруг не осталось охранителей, никого, кто не принадлежал бы к мятежному сообществу. Вот почему несведущий собеседник, а вернее, слушатель – здесь редкая и радостная добыча для всякого посвященного. Главная особенность берлинского общественного уклада как раз в том и состоит, что уклад этот образуют и поддерживают ярые его противники. В здешних краях безраздельно господствует бунтарский радикализм, почему-то (не иначе как из мазохистских побуждений) беспрестанно и жадно потребляемый и покупаемый объектами его нападок. В конечном счете критикуемые и критики сливаются почти до полной неразличимости. И не будь меня, непосвященного, как знать, может, эта неразличимость и впрямь достигла бы абсолютной полноты. Возможно, впрочем, что во мне говорит всего лишь дурное самомнение. Но до тех пор, покуда все вокруг столь же усердно будут осаждать меня своей осведомленностью, я поневоле сохраню за собой этот особый статус стороннего наблюдателя. В коем статусе мне время от времени предоставляется возможность лишний раз утвердиться. Ибо иногда даже не как гром среди ясного неба, а скорее как молния из грозовой тучи, ударившая в путника в чистом поле, меня настигает приглашение на какое-нибудь общественное событие, и я, ввиду невозможности от этой молнии укрыться, бываю вынужден приглашение принять. И неизменно в толпе всезнающих знаменитостей находится множество доброхотов, которые, даже пренебрегая риском быть мной не опознанными или, хуже того, перепутанными, спешат наперебой поведать мне историю, которая предшествовала событию и разыгрывалась за кулисами. В самой истории я сомневаюсь куда меньше, чем в существовании «кулис». Ибо они превратились не более чем в устойчивую метафору, упорно не желающую исчезнуть из ленивого на перемены речевого обихода, хотя из реальной жизни исчезли давным-давно. А если где и сохранились, то лишь благодаря тому, что в театрах, хоть они теперь все больше смахивают на сталепрокатные цеха, частная жизнь все еще подвергается огласке под тем предлогoм, что существа театрального племени, дескать, фигуры публичные. Некий автор, широко известный в узких кругах, пользуясь случаем полагает нужным рассказать мне о своей новой драме, а тем самым заодно исчерпывающе проинформировать меня о литературных тенденциях текущего сезона. Ибо я ни секунды не сомневаюсь, что его драма вдохновенно перепевает модные темы, волнующие всех остальных его литературных собратьев. Там наверняка описываются «сексуальные проблемы молодежи» в буржуазной или, что тоже возможно, тюремной среде, и походя затрагивается вопрос становления и общественного положения «современной женщины». Как и во всей литературной продукции нашего времени, тенденция у этого сочинения одна – актуальность любой ценой, а еще стремление доказать, что никакой другой тенденции оно знать не желает. Изготовляется продукт с той же скоростью, с какой его затем вместе со всеми его проблемами схарчит публика. Ибо проблемы эти – для разнообразия их иногда именуют вопросами, – разумеется, «обжигающе злободневны». Едва такая проблема объявилась, ее без промедления надо «охватить» и «рассмотреть» – в форме романа, пьесы или, на худой конец, в виде так называемых анкет, когда на страницах прессы знаменитости отвечают на вопросы.

Однако, словно одного этого способа приоткрыть завесу над своей частной жизнью недостаточно, знаменитости повадились к началу сезона через газеты и иллюстрированные журнальчики дарить читателям и почитателям свои «последние снимки», не замечая нежелательных смысловых вибраций, макабрическими нотками оттеняющих это внешне безобидное словосочетание. И тут уже ничуть не поможет бодрое топографическое уточнение «в новом жилище», оно не в силах противостоять грозному пророчеству, таящемуся в словах «последний снимок». Так что к восторгам, которые мне положено испытать при виде «нового жилища» актрисы Х.М., невольно примешивается страх, как бы она там, в этом своем новом жилище, не отдала Богу душу, и искреннее желание полагать, что публикуемый снимок вопреки смыслу написанного – все-таки по крайней мере предпоследний. Кстати, само жилище мне нравится. Хотя актриса каждый год его меняет, все равно – ведь это не только жилище, и даже не совсем ее, ведь даже я уже чувствую себя в нем как дома, столь часто с помощью прессы мне доводилось туда заглядывать. Я знаю его вдоль и поперек, а уж спальню, которую – поскольку она принадлежит к самым интимным, а значит, и самым часто репродуцируемым помещениям квартиры – изучил почти наизусть. Она-то как раз и расположена за пресловутыми кулисами, что существуют только в словоупотреблении, но не в жизни, и в известном смысле участвует во всех культурных событиях и премьерах, о которых мне уже доводилось писать, в качестве неотъемлемого к ним приложения. Впрочем, большинство событий, которыми ознаменовано начало берлинского сезона, сводится к разряду именно таких закулисных приложений. Эти вещи настолько срослись, что иной раз и не поймешь, где главное, а где закулисное. Можно даже сказать, что весь сезон состоит из закулисных пустяков, которые сами собой, возможно, из-за недостатка подлинно значимых событий, из периферии выдвигаются в центр. Вот и получается, что пощечина, которую влепит кому-нибудь Пискатор, ставится на одну доску с провалом, который переживает ныне «весь немецкий театр», а щелчок от удара хлыста, который кто-то кому-то еще только намеревался нанести, но так и не нанес, оказывается всеми услышан, ибо пропечатан в газетах. Не знаю, впрочем, для кого это сообщается, ибо все и так при сем присутствовали, и лишь мне, единственному, кого там не было, все было доложено изустно, не один раз и во всех подробностях. Но если бы все здесь не пытались расслышать и подслушать то, что и так уже доподлинно известно – тогда, вероятно, берлинский сезон вообще ничем не отличался бы от остальной берлинской жизни. Ибо знаменуют этот сезон не столько события, сколько сопровождающий их – да-да, шум…

Мюнхнер Нойесте Нахрихтен, 20.10.1929

Вот и снова подошло время выбирать королеву красоты – как давно мы были лишены этого счастья! Газеты сообщают, что уже образован «выборный комитет». По аналогичным примерам мы хорошо знаем, как проходят подобные мероприятия: комитет изучает и отбирает присланные фотографии соискательниц, потом отбирает еще раз, потом еще, покуда не остается одна-единственная счастливица. Ее-то и провозглашают королевой красоты. Ее чествуют, интервьюируют и фотографируют снова, будто на прежних, присланных на конкурс фотографиях она выглядела еще не вполне королевой. Пронырливые журналисты жаждут разузнать всю подноготную о самой героине и ее семье, так что если даже она родом из глухой и несусветно далекой провинции, они все равно не преминут навестить ее отчий дом. Так уж повелось, что королева обычно происходит из среды людей скромных, но порядочных. В качестве отцов королевы особым предпочтением пользуются ремесленники, поскольку их честность почему-то подвергается сомнению в наименьшей степени. «Общественность» (постепенно, заметим в скобках, начинающая заменять у нас человечество), которую нисколько не волнует трудная доля «маленьких людей», с тем большим пылом готова растрогаться до слез при виде счастливой участи, которая иной раз выпадает их детям. Кстати, ремесленники способны растрогать нас хотя бы потому, что вымирают с той же стремительностью, с какой их дочери отчаливают в Голливуд. Ведь неспроста роскошная идея выбирать королев красоты пришла к нам именно оттуда (а вовсе не от древних, красивых обычаев разных народов и племен, как некоторые ошибочно полагают).

Шарлотта Рудольф. Танцовщица Мэри Вигман в «Летнем танце» из цикла «Качающийся ландшафт». После 1930 г.

Потому как главная цель тут вовсе не в том, чтобы отобрать определенное количество наиболее красивых особей женского пола, а в том, чтобы обеспечить массовое «пополнение» армии хорошеньких девушек, из рядов которой затем можно вербовать «див» для будущих фильмов. И нечему удивляться, что в наше время, когда о красоте и силе трубят столько, что человеческое достоинство поневоле отступает на задний план, колониальные народы Европы из кожи вон лезут, лишь бы продемонстрировать баям американского кино, какой отменный, породистый материал они способны поставлять. Женщинам же, которые лишь совсем недавно доказали миру свое право быть парламентариями, адвокатами, присяжными, время от времени почему-то представляется особенно важным вернуть к жизни стародавний обычай, согласно которому большинство из них в древности попросту выставлялась на торги на рынках. (Что вместо рабынь и невольниц их сегодня именуют королевами красоты – всего лишь дань изменившимся социальным условностям.) Таков еще один парадокс нашего мира, и без того кишащего противоречиями, которые он тщетно пытается скрыть, то и дело ссылаясь на «переходное состояние», в коем якобы пребывает.

Тем не менее даже в наши дни европейские нации, по крайней мере по различным политическим поводам, выказывают столь ревностное внимание к вопросам национального достоинства, что остается только изумляться единодушному энтузиазму, с каким по обыкновению выборы очередной королевы красоты освещаются газетами всех политических направлений. Как будто это всего лишь очередное «событие общественной жизни», а не симптом чудовищного варварства, когда любое, кем и как угодно организованное сборище швейников, модельеров и обозревателей светской хроники присваивает себе право, во-первых, судить и даже определять первенство в вопросах женской красоты, а во-вторых, выявлять те или иные «национальные типы» этой красоты и даже экспортировать их в Америку! После чего бедные избранницы в кадрах еженедельной кинохроники всех стран мира с жалкой улыбкой демонстрируют себя, «представляя», чтобы не сказать «посрамляя» свои народы.

А в огромном кабинете, обставленном с подчеркнутой – теперь это снова в моде – деловитостью, восседает директор, конечно же, «совместной», конечно же, «международной» американо-европейской кинокомпании, этакий король киноиндустрии, причем король самый взаправдашний, рядом с которым любая королева красоты просто пигалица, ноль без палочки, и, прищурив один глаз, другим лениво, но придирчиво изучает россыпь национальных «королев», услужливо разложенную перед ним из объемистой картотеки.

– Вот эту как звать? – спросит он внезапно, ткнув пухлым пальцем в номер P.II.767.

– Мицци Моосхубер! – выпалит секретарь. (Ибо волей случая эта королева родом из Корнойбурга под Веной.)

– Ну и имечко! – буркнет директор. – Вызовите ее, только имя поменяйте. – Аделина Грей [40] .

– Ну, пусть хоть так. И новоиспеченная Аделина Грей получает шанс – возможно, ее теперь «сделают».

Не то чтобы я считаю, будто стать кинодивой зазорнее, нежели продавщицей в магазине. Постыдна сама эта современная вариация классического предания, позволяющая киноагенту разыгрывать из себя Париса, прельщая несмышленых девушек божественным уделом будущей Афродиты. Постыдна сама эта машинерия, где перемешаны мифология и мода и где сотни королев, словно мухи, обречены погибнуть в полной безвестности, чтобы одна «подошла» на какую-нибудь роль. Из всех королев красоты, выбранных за последние три года, слава ни одной не продержалось дольше нескольких недель. А из всех борзописцев, что после каждого конкурса сочиняют о победительнице чуть ли не романы, суля ей блистательный взлет из анонимной «нищеты предместий» к вершинам славы, хоть один удосужился поинтересоваться дальнейшей судьбой своей героини? Сумела ли хоть одна из этих королев сделать карьеру? Или все так и остались бедными статистками? Променяв анонимную «нищету предместий» на анонимную заурядность в «коллективе»? Заняты ли хотя бы в эпизодах? Вышли замуж? Или статистками кордебалета танцуют в ревю? Красивы ли еще? Живут ли в Голливуде? Или вернулись к своим отцам-ремесленникам? Увы, ни об одной мы никогда не прочтем больше ни строчки, они канули в безвестность, утонули в сонме других, столь же ладно сложенных красавиц, которых с одинаковым успехом производят на свет все нации и коронуют лишь затем, чтобы потом не отличать одну от другой…