Уже миновала полночь, заспанный карапуз, дитя ярого любителя спорта, хнычет тоненьким, жалобным голоском, и это его нытье с трудом пробивает себе узенькую стежку в липких волнах удушливого воздуха – вот вам и еще одна маленькая акустическая трагедия. Где-то в задних рядах покачивается пьяный, его язык вот уже битый час борется с премудростями речи, упорно, неистово, тщетно. Его пытаются урезонить. Но он ни в какую. Он должен высказать, что у него на душе. Иные уже спят и даже храпят. Их носы издают равномерное хрюкающее громыхание, словно маленькие вагонетки, груженные металлоломом, по шпалам узкоколейки. Лысины поблескивают на трибунах, как круглые зеркала. Интересно, есть какая-нибудь связь между выпадением волос и капиталом?

Уже сереет утро. Но здесь приход нового дня никто не заметит. Здесь по-прежнему будут сиять жестяные светила подземного мира, крутиться колеса, пьяные будут трезветь, спящие – просыпаться, а тем временем на улице мир сбросит с себя покровы ночи, разгонит на полях туман, и зимнее солнце, робея и алея, начнет свой путь по стылому небосклону. Еще сотня часов, еще девяносто девять, девяносто восемь… Остатки четырех дней и сотен семейств млеют под сводами зала.

Неизвестный фотограф. Пробка на Шпрее из лодок берлинцев, выплывших на воскресную прогулку. 1936 г. (Водный спорт очень популярен в городе, окруженном многочисленными озерами и реками.)

На улице подремывают шоферы. Капельки денежного дождя, который проливается там, над ареной, перепадут и им. Этого они и ждут. Все в мире взаимосвязано. И в этом его смысл.

Франкфуртер Цайтунг, 20.01.1925

Не только в газетах, но и на сотнях афиш – броских, пестрых, кричащих – нам обещали самый смешной фильм Америки, гарантируя картине небывалый успех, а зрителю – смех до упада. На улице перед тремя высокими гостеприимными порталами возвышается привратник в золотых позументах, висят непонятные объявления и смотрит со стены очень знакомое клоунское лицо в красно-желтом гриме. Солидная толпа жизнерадостных граждан штурмует окошки кассы, раскупая билеты. Ничто не предвещало глубины и серьезности переживаний, ожидавших меня в зале, я и понятия не имел о потрясениях, уготованных там моей нечестивой душе.

Я давно уже отучил себя от привычки в каждой берлинской мечети видеть мусульманский храм. Я давно усвоил, что мечети здесь стали кинотеатрами, а восток – чем-то вроде фильма. Когда-то, много лет назад, в далекой молодости, я захотел зайти на утреннюю службу. Я вошел в церковь – но это оказался вокзал. Со временем я познал, что архитектурный облик еще ничего не значит и что в уродливых складских бараках красного кирпича с громоотводами на крыше вполне могут располагаться алтари и звучать Слово Божье…

На сей раз все было иначе…

Я сидел в третьем ряду перед занавесом зеленого бархата. Внезапно в зале стемнело, занавес торжественно раздвинулся, и таинственный свет, сотворить какой не по силам самому Богу, а природе не создать и за тысячелетия, мягкими потоками полился на посеребренные стены зала и на авансцену. Казалось, средних размеров водопад, который долгие годы приручали для домохозяйственных нужд и теперь вот пустили течь по стенам этого дворца, бережно, цивилизованно отдает свои воды на службу человечеству, сделавшись вразумленной силой природы, так сказать, стихией с хорошими манерами. В этом освещении было все: рассветные сумерки и закатный багрянец, чистота небес и чад адского пламени, мглистое марево города и зелень леса, лунное и полярное сияние. Все, что природа являет нам в скучной череде медленных перемен и на больших расстояниях, здесь было спрессовано на одном клочке пространства и в отрезке одной минуты. И сразу стало ясно, что тут то ли в шутку, то ли в всерьез в дело или в игру вступили силы неведомого и всемогущественного божества. Падать ниц было неловко, слишком тесно и узко в проходах. Но, если позволителен такой образ: колени сами были готовы подломиться…

Вокруг, если только можно по лицам судить о конфессии, сидели представители самых разных верований. Включая вероотступников и вообще безбожников. Но все были потрясены и захвачены. А когда молодой чернокожий заиграл нечто молитвенное на органе и мощные аккорды божественного инструмента хлынули в раскрытые сердца собравшихся, в зале и вовсе стало настолько тихо, что под его сводами слышно было только дыхание публики – ну, как в кабинете у врача после команды «А теперь глубокий вдох!»…

Потом зазвенел серебряный колокольчик, я по привычке склонил голову, но исподтишка, как всегда делал это мальчишкой, продолжал подглядывать. И увидел, как обе половинки занавеса разделились и из проемов по ступенькам сцены вниз горошинами посыпались чернокожие молодые люди с инструментами. А под конец, как учитель в класс, в оркестровую яму спрыгнул щупленький очкарик, и его пышная шевелюра развевалась на сквозняке, который, казалось, он сам и вызывал стремительностью своей побежки.

Это был дирижер…

А уж какое упоение было наблюдать, как он павлиньим хвостом раскидывает руки, как, словно рапирой, фехтует своей шустрой палочкой против всего оркестра, щекочет скрипки, вызывает гневный вопль у баса, сотрясает шкуру барабана, извлекает серебряные трели из флейт – и все это был Оффенбах.

В зависимости от серьезности или легкости мелодий свет юпитеров с синего менялся на красный или желтый, музыканты смахивали на призраков, а локоны дирижера иногда вспыхивали священным пламенем, образуя нимб. Домашний водопад все еще струил свои воды. Пока наконец наше благоговение не излилось в бурных аплодисментах, причем вероотступники хлопали громче всех. Все прониклись всемогуществом неземных сил, чудесами метафизической кинодирекции и богоизбранного кинематографического ремесла.

Потом киномеханик начал торжественную мессу показа фильма Гарольда Ллойда [39] . Только кто же осмелится тут смеяться? Меня не пронимала ни одна шутка. Я думал о смерти, о могиле, о потустороннем. И пока знаменитый комик воплощал на экране свою замечательную задумку, я решил посвятить свою жизнь Богу и стать отшельником.

По окончании сеанса я незамедлительно направил стопы в глухой и дремучий лес, который с тех пор и не покидаю…

Франкфуртер Цайтунг, 19.11.1925