Она – моя мама. Такая, какая есть. Другой у меня нет и не будет. Не знаю, люблю ли я ее или ненавижу, боюсь или жалею.

Я отодвигаюсь от окна и вытираю лицо рукавом.

– Посмотри, как насвинячил! Боже мой, сколько тебе лет? У тебя только что умер брат. Ты можешь проявить хоть каплю уважения?

Сколько мне лет? Я не знаю даже этого.

Она смахивает слезы.

– Пятнадцатилетние парни так себя не ведут.

Я трясу головой, сдерживая рыдания, которые тоже угрожают прорваться. Теперь я слышу голос у себя в голове, повторяющий снова и снова: «Не позволяй ей видеть твои слезы. Если увидит тебя плачущим, она победит. Мальчишки не плачут, Си». Я изо всех сил моргаю, закусываю губу и поворачиваюсь к окну.

Мир за стеклом выглядит таким нормальным. Магазины, дома, машины, люди. Все незнакомое. Мы проезжаем мимо больших домов. Я думаю: может, какой-то из них – наш? Откуда-то приходит ответ: нет. Почему я ничего не помню? Город остался позади, мы проезжаем деревню, вытянувшуюся вдоль дороги. Потом въезжаем в другой город, поменьше первого. Окраина встречает нас большим кирпичным зданием фабрики. Я мрачно поглядываю на закусочные, магазины для неимущих и заколоченные окна в домах центральной улицы. На тротуаре возле газетного киоска – рекламный щит, кто-то повесил на него развернутую газету. На обоих листах – крупные заголовки. Первую половину я разглядеть не успеваю, но вытягиваю шею и читаю заголовок на второй: «ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ: ТРАГЕДИЯ НА ОЗЕРЕ».

Мимо щита ковыляет старуха в шлепанцах и с тележкой в руках.

– Туда, – показывает мама.

Такси сворачивает с центральной улицы вбок. Едем еще минуты три. На каждом шагу магазинчики. Мы въезжаем в большой двор и останавливаемся. Счетчик показывает 12 фунтов 60 пенсов. Мама открывает сумку, достает кошелек, находит там десятифунтовую бумажку, роется в монетах.

– Один, два, – вслух считает она. – Набрала двенадцать тридцать. Эти чертовы монеты так и скользят между пальцами.

Раскрывает кошелек шире, царапает ногтем обшивку, вытаскивает руку и снова бренчит монетами. Я замечаю: на мизинце ее правой руки недостает фаланги. Ни кожи, ни ногтя. Мизинец кончается местом верхнего сгиба. Я знаю: она родилась с нормальным пальцем, но не могу вспомнить, каким образом лишилась фаланги. Однажды кто-то мне рассказывал… да, кто-то рассказывал.

– Сорок два. Сорок четыре.

У матери не хватает денег.

Таксист бесстрастно смотрит на нее в ожидании оплаты. Ему, как и мне, понятно: матери не набрать всю сумму. Он ждет, когда пассажирка в этом признается. В конце концов мама вынуждена сказать:

– Вот. Двенадцать фунтов и сорок семь пенсов. Все, что у меня есть.

Минуту водитель пристально смотрит на мать, потом решает: с него хватит. Чувствуется, ему не терпится нас высадить.

– Давайте столько, сколько есть. – Он протягивает руку.

Я едва успеваю захлопнуть дверцу. Такси трогается. Шины поскрипывают, унося таксиста прочь он несостоятельных пассажиров.

– Теперь эти чертовы ключи куда-то задевались.

Мама снова лезет в сумку. Мы стоим у бетонных ступенек.

– Поднимайся, – бросает она мне. – Я догоню.

Я смотрю на небольшую лесенку, что ведет к проходу. В памяти вспыхивает картина: парень, похожий на меня, стремительно сбегает по ступенькам и перепрыгивает через стену. А на моем месте стоит девушка с длинными темными волосами. Я снова и снова прокручиваю в мозгу эту сцену. Вижу, как парень, словно Бэтмен, перелетает через стену. Вижу улыбку на губах девушки. Она пытается скрыть восхищение, хотя и без ума от его ловкости. Парень. Девушка. Я их знаю, но не могу вспомнить имен. Должно быть, он мой брат. Кто же еще?

Картины памяти похожи на паутину, растянувшуюся между ступеньками. Я не хочу рвать их тонкие нити. Не хочу, чтобы они исчезли. Я хочу стоять здесь и ждать, пока увиденное не обретет смысл. Я его почувствую. Обязательно почувствую. Оно здесь, как слово, которое вертится на языке. Если просто стоять и смотреть…

Ко мне, тяжело ступая, подходит мама.

– Нашла, – сообщает она. – Идем. Мне надо выпить.

Я продолжаю таращиться на ступени, но теперь по ним поднимается мама, и вся магия нарушается. У нее худой, отвислый зад. Кромка брючин шуршит, задевая пол. Дойдя до верхней ступеньки, мама поворачивается.

– Карл, поднимайся.

Каждое слово сопровождается встряхиванием головы. Потом мама просто стоит и смотрит на меня. Ждет.

– Карл!

Я не двигаюсь.

– В чем дело? Идем в дом. Выпьем и хоть немного забудем этот чертов день.

Я нехотя поднимаюсь по ступенькам, подхожу к ней. Мама перебирает ключи и смотрит на них, а не на меня. Я рядом, но она словно не замечает.

– Мам, – тихо говорю я.

Она не поднимает головы. Всклокоченные крашеные волосы падают на щеки. Что-то капает ей на пальцы. Потом опять. Из ее горла раздается сдавленный звук. Боже, она опять плачет. Я пытаюсь что-то сказать, успокоить.