— А когда это было?

— Тридцать три года прошло.

Возняк принял решение. Он вознамерился снова подловить этого Феликса, наткнувшись на него при помощи тщательно спланированного случая, поболтать сугубо лично и посмотреть, что из этого выйдет. Но чтобы его совсем отпустить? И речи быть не может!

Прижать его Возняк всегда успеет, свидетель больным или идиотом не выглядит.

Он отпустил Феликса и наконец-то дорвался до Анны Бобрек.

— Пожалуйста, я согласна, — сказала уже совершенно спокойная Анна Бобрек. — Здесь мы можем поговорить. Я уверена, что здесь меня услышите только вы, а записывать на диктофон можете сколько угодно, я поняла, что это за устройство. Насколько я знаю, полиция такие показания не разглашает по городу через мегафон.

— Да и в отделении нас бы никто не слышал…

— Ну, в этом я уже не так уверена, поэтому предпочту разговаривать здесь.

Покорившись упрямой свидетельнице, Возняк согласился допросить ее у нее дома. В отделении она ничего говорить не хотела.

Комиссар оглядел скромную однокомнатную квартирку, забитую чудовищным количеством бумаг. К обычной человеческой мебели можно было отнести диван, столик с двумя ящичками, два стула, кресло, телевизор в углу и узкий стенной шкаф. Все остальное служило макулатуре: полки, что-то вроде комода, под потолок заваленного разновсяческой прессой, сундук и стоящий на нем ящик — и все забитое печатным словом.

Книгам Возняк не удивился бы, потому что все-таки имел дело с переплетчицей, но как раз книг в комнате было относительно мало: почти исключительно пресса и толстенные стопки чего-то, похожего на официальные документы и такую же официальную переписку. На полу оставалось немножечко места для ног, но три человека уже создали бы толпу, и как минимум одной ноге пришлось бы остаться за порогом.

— Значит, здесь, дома, вы расскажете… — начал Возняк, но Анна Бобрек моментально его перебила:

— Я уже поверила, что Бартош умер. Будь он жив, я бы ни слова не сказала, потому что он действительно спас мне жизнь, и я чувствовала себя обязанной быть по отношению к нему абсолютно лояльной. Я с первой минуты смотрела на него, как на святую икону… — В спокойном голосе появилась нотка горечи. — Он был для меня божеством. Таинственный и беспощадный, хотя и очень заботливый, он правил моей жизнью, а я соглашалась на все. Не осмеливалась задавать ему вопросов и понятия не имела, чем он занимается…

— А чем он занимался? — не выдержал Возняк.

— Ничем, — холодно ответила Анна и жестом показала на бумажную помойку. — Наверное, он воображал, что делает какую-то неслыханно важную работу, это была своего рода мания. К сожалению, у него не все было в порядке с головой. Он мне сказал, что его пытались убить, в молодости его ударили по голове — он, разумеется, вылечился, но получил предлог уйти на пенсию по инвалидности. Благодаря чему обрел свободу действий.

Он себе это внушал, поскольку не мог вынести мысли о том, что уже не годится для работы, что его усилия приносят полный ноль результатов. Ну вот, видите сами этот мусор… Я долгие годы верила в эту его историческую миссию, и только когда он пропал из виду, надолго и без единого слова, во мне что-то начало ломаться. Сейчас я уже понимаю, в чем дело. Я догадалась, что в юности его обучали в каких-то тайных спецслужбах, и это осталось с ним навсегда.

— А вы с кем-нибудь разговаривали на эту тему?

— Нет, что вы! Ни с кем. Но я работаю с книгами и с детства много читаю. Читала даже в детском доме, воровала книги, где только могла… ну, одалживала иногда, если это можно так назвать, потому что я их возвращала, когда мне удавалось. Из самых разных книг можно очень много узнать и понять. Через пару лет я наконец решилась использовать полученные знания и немного порылась в этой его тайной сокровищнице.

Она снова обвела рукой склад макулатуры. В душе ее явно рухнули все барьеры, многолетнее молчание прорвалось, и из нее изливались стресс, горечь, гнев и обида. Возняк решил только слушать, но один вопрос у него все-таки вырвался:

— А раньше вы никогда не пробовали посмотреть, что там?

— Куда там! Он меня с самого начал предупредил, что мне нельзя трогать ни единой бумажки, а я была такой послушной, что скорее руку бы в огонь сунула. Да и он через несколько лет — как минимум, восемь, — признался, что знал бы о малейшей моей попытке копаться в этих бумагах, потому что поставил такие особые ловушки. И так он ими гордился, что просто не мог не похвастаться. Какие-то шпионские хитрости: волос, например, или кусочек паутины, прилепленная черная крошка, которая при малейшем движении должна отвалиться, маковое зернышко и капелька клея… Естественно, он не про все ловушки мне сказал, это были самые простые, а он сам выдумал гораздо лучшие и держал их в секрете. И вообще, он решил, что теперь может мне про них сказать, потому что за все эти годы убедился, что я не копаюсь в его сезаме и заслуживаю доверия. Так сильно я заслуживала доверия, что он взял и пропал без единого слова.

Похоже, у Анны Бобрек пересохло в горле, она протиснулась в кухонную нишу и взяла стакан из сушилки над мойкой.

— Хотите минеральной воды? Насчет чая и речи нет, я не могу сейчас прием устраивать, но воды дать могу.

Возняк воды не хотел: он почти все время молчал, и жажда его не терзала. Анна налила воды себе и вернулась на прежнее место.

— А я и так семь лет после его исчезновения прождала, прежде чем стала проверять. Главным образом эти документы, журналы, письма — его письма, копии тех писем, которые он рассылал во все концы света. Абсолютный поток бреда. Разумеется, никаких ответов он ниоткуда не получил. Весь этот архив годится прямиком в помойку вместе с его подчеркиваниями и замечаниями на полях, но я не знаю, выброшу ли я все это, потому что вдруг какой-нибудь исторический архив или научно-исследовательский институт психиатрии захотят углубить свои знания о психопатах с манией величия. Я в любом случае избавлюсь от этого с огромным облегчением.