– Вы рассчитываете провести генетический анализ за полчаса?

– Вовсе нет. Консилиум соберется через неделю. Именно поэтому мы и должны начать анализы сегодня.

– Стоп. Я понял, что я нужен вам не как ученый, а как подопытное животное. Значит ли это, что я все равно не увижу свою дочь?

– Но это, может быть, вовсе и не ваша дочь…

– Пока не проведены анализы, я могу оставаться в своем прежнем заблуждении. Итак, увижу ли я ее или нет?

– Об этом не было разговора.

– Тогда поговорите. Скажите «им», что я согласен предоставить анализы только в том случае, если мне предварительно разрешат встречу с «Юлией». Всего доброго.

Я хлопаю дверью и иду через холл на дрожащих ногах. Я рассеянно здороваюсь с кем-то, проходя через лабораторию, мимо куриных клеток, отпираю свой кабинет… Остается ждать телефонного звонка.

Все это, конечно, несусветная чушь – насчет неземного ребенка – но мысль о том, что ребенок может оказаться не моим, приводит меня в ужас: ведь если моя коровка мне все-таки не верна, то что же тогда остается в этом мире истинным?

Мы курим. Это дорогие, очень вкусные сигареты. Жан тепло обнимает меня, а моя голова лежит на его плече. Он говорит:

– У меня к тебе есть базар, детка, – и я вдруг вся сжимаюсь под его ладонью, как будто он не обнимает меня за плечо, а держит на весу апельсин.

Я думаю: вот оно!

Что ты там фантазировала, дура, о каком-то плане спасения, о побеге, может быть, о тайном венчании?

Сейчас он скажет, что полюбил другую, или что-то в этом роде…

Я мысленно готовлюсь к тому, что должна вынести сейчас.

– Я так больше не могу, крошка, – говорит он ласково, но в голосе тяжелый металл.

Я обречена. Я этого не вынесу. Я вижу, как плача и кусая ногти, свиваю петлю на трубе в туалете, почему-то именно в том самом, том высоком туалете у Меньшиковых, туалете с высоким потолком, где мы тогда в первый раз…

Я отстраняюсь.

– Продолжай, – холодно говорю.

Он долго смотрит на меня, я вижу в его глазах лед и металл, он ненавидит меня, я давно надоела ему, жалкая старая шлюха, соска и спермоглотка – так немцы не любили предателей, предавших однажды – ну что я, в самом деле, хотела, на что надеялась – не надо, милый! – хочется остановить этот миг, зажать ему ладошкой рот, чтобы не говорил того, что скажет сейчас.

– Любой ценой, – говорит он. – Мы должны избавиться от Микрова любой ценой.

Я холодею. И внезапная радость, жар охватывает меня. И я холодею. Я хватаю его за щеки и целую, целую все его лицо.

Милый мой, милый, ведь ты не бросишь меня!

Но я холодею.

Ибо сказано: любой ценой.

Очень хочется выпить. Я уже готов развести спирт, но рука застывает на полпути к сейфовому замку. Возникает странная мысль. Если, как предположил Бранин, «Юлия» – вообще не мой ребенок, то где же теперь искать моего? Я думаю, конечно, не в том смысле, что моя благоверная прижила уродца с другим мужчиной, а в том, что «Юлию» нам подсунули в роддоме, если, например, она была отпрыском какого-нибудь бандюка или чиновника. А нашего, здорового ребенка, продали в чужие руки…

Звонит Бранин, наконец. Передает кому-то трубку. Вежливый молодой голос. Вежливый и твердый, что-то вроде графита – чистый черный углерод…

– Вы не могли бы…

– А вы…

– Мы согласны…

– Ну, тогда и мы…

Я неторопливо одеваюсь и иду, чувствуя себя курицей. Я иду через весь «Кошкин» двор, длинный, витиеватый, действительно сверху похожий на распластанную кошку, занимающий порой даже две сигареты, если идешь к начальству на порку.

В детстве, когда я еще верил в добро, казалось, что мне просто не повезло с этим двором и улицей, где верховодят ублюдки. Казалось, что существуют другие дворы и улицы, где правят умные, добрые и честные мальчишки, вроде носовского Знайки, но, расширяя географический кругозор, я с ужасом убедился, что ублюдки правят на всех дворах и улицах города, и тогда я с надеждой стал думать о других городах… Впрочем, уже тогда я сомневался, что существуют какие-то иные порядки, но, все еще веря в абсолютную тенденцию победы добра над злом, думал, что, может быть, такие порядки – прерогатива времени или возраста, что когда-то раньше все было иначе, или, может быть, все это как-то иначе у взрослых людей.

– Кто же из них, – глядя на своих сверстников, думал я, – станет когда-нибудь милиционером, судьей, адвокатом? И где теперь тот ребенок, который станет правителем страны?

Будущее показало, что наверху по-прежнему те же ублюдки, которые бесчинствовали в наших дворах, издевались над стариками, пытали слабых, мучили зверей и птиц, плевали и ссали в лица девчонок, те же ублюдки, только выросшие, заматеревшие, носящие галстуки, именно они и стали хозяевами взрослой жизни, и так было и будет всегда, потому что иначе и быть не может: если ты уже в десятилетнем возрасте овладел собственным кругом власти, с чего тебе эту власть кому-либо отдавать потом?

И вот теперь меня, убеленного сединами, неволят какие-то моложавые феэсбешники, читай кегебисты, ублюдки, приехавшие в Москву из своих городов, из своих солнечных, своих засранных дворов, чтобы продолжать, как в детстве, в соплях, в пятнах скудной мальчишеской спермы…

Брошен окурок в снег. Дверь дубовая впереди.

Я смотрю на него долго-долго, ноготь большого пальца грызу, затем говорю твердо:

– Это невозможно. Да о чем ты, милый?