Зима – это смерть, снег – саван.

Пышное лето – самая грустная пора, потому что его зрелость и дебелость – от близости увядания. От одряхления его отделяет один шаг.

В багрец и золото одетая осень – бутафорская, пошлая, как ярмарочная картинка, и тревожная – вспыхнет на миг пожаром и не оставит после себя жизни.

Лучшее из времен года – весна. Сок жизни, суть жизни – в ее расцвете, в нежной глянцевой не пропыленной зелени, у которой такое богатство оттенков, какое может смело сравниться с осенним разноцветьем. Но там – аляповатость и безвкусица, а здесь – нежность и изысканность. Я бы хотела, чтоб весна длилась вечно.

Из дома доносятся звуки, сопоставимые с воплями мартовских котов. Это Анелька мучает фортепиано. А я хожу по солнечному бакулаевскому саду с цветущей сиренью и боярышником и пою: «Не покидай меня, весна, не оставляй меня, надежда…» Сад запущенный, в нем есть старые деревья, дряхлая беседка, есть прелестные уголки. Особенно мне нравится курганчик (мусорная куча?), покрытый яркой шапкой сурепки цвета яичного желтка. Этот курганчик притулился к деревянному сараю, и над ним картинно изогнулась ветка цветущей жимолости.

Если бы я была художницей, я бы нарисовала это.

Слышала жемчужное, булькающее коленце соловья. Это ни с чем не спутаешь. Вечером они должны запеть как следует, если еще не сели на гнезда. Встретила нелепого котяру. Сам огромный, раскормленный, голова, как котел, а зад узкий и костлявый. Он пятнистый, черно-белый, но пятна так неудачно расположены, что ноги кажутся кривыми, а морда, не пойми-разбери, будто кто взял ее в кулак и пожамкал, все перемешав, только янтарные глаза остались на своем законном месте. Смотрит застывшим взглядом.

– Кис-кис-кис, – зову я. Ноль внимания, глаз не отводит. Хотела погладить. Шипит, шерсть стреляет электричеством. Да кот ли ты?

Но это была не единственная встреча. У беседки я увидела Палашку. Она меня даже не заметила, так поглощена была своим занятием: подсовывала что-то завернутое в белую тряпицу под ступеньку беседки. В другое время я бы прошла мимо, но какое-то внезапное и необъяснимое чувство остановило меня, словно впереди зажегся красный прожектор и надпись: «Внимание, опасность!» В несколько прыжков я оказалась у беседки, схватила одной рукой Палашку за запястье, а другой – вытащила тряпицу. Она развернулась, и оттуда, сверкнув на солнце глазами-изумрудами, выпала, свернувшаяся кольцами, змейка. Это был золотой браслет.

Палашка вырывалась, и я, оставив браслет, с трудом удерживала ее двумя руками. Хлипкая на вид, девчонка оказалась на удивление верткой и сильной. Наша битва проходила в полном молчании, а в голове у меня вертелось только одно: нельзя выпустить ее из рук. Я не знала, у кого она украла эту змейку, но воровкой должны были объявить меня. Возможно, она и не украла, а получила браслет от Серафимы. Слишком банальная история. К сожалению, у меня не было наручников, но помощь небесная была в этот день на моей стороне.

Случайно я навалилась на Палашку и придавила ей ногу так, что она взвыла. «Будешь орать, маленькая дрянь, в порошок сотру, – прошипела я, – бог простит за это все грехи!» Я потащила ее, хромающую, к дому, где Наталья развешивала проветривать зимнюю одежду. Я очень боялась, что она закончила работу и ушла, но нет, Наталья была во дворе! Чтобы не привлечь чужого внимания, близко не подошла, стала звать. И Наталья услышала, а увидев меня с Палашкой, бросилась на помощь. Втроем мы вернулись к беседке, где лежала тряпица и светилась в траве, как живая, золотая змейка Клеопатры. У Натальи от бешенства только что пар не пошел из ушей. Она схватила Палашку за шкирку и валяла ее от души, и костерила, а самым ласковым ругательством было – «шишимора проклятая».

Этот браслет Зинаида подарила Анельке на Пасху.

Палашка размазывала по бледному лицу слезы вперемешку с землей, громко всхлипывала, клялась, божилась, а в чем, я так и не поняла. Наталья вручила ей браслет с приказом положить его на место и молчать, как рыба.

– А если еще какую гадость учинишь, Христом Богом клянусь, сгниешь у меня в съезжей! Ты меня знаешь. – Напуганная насмерть, Палашка еле ноги унесла, а Наталья пообещала: – Будьте покойны, больше ничего она против вас не учинит, это я обещаюсь.

Я была так взбудоражена, так благодарна Наталье за то, что избавила меня от большой беды, что, проговорив с чувством: «Ах ты, моя незабудочка!», чмокнула ее в щеку. Наталья была крайне смущена, хотела что-то сказать, но махнула руками, словно стряхивая воду, и пошла к дому.

Я и раньше чувствовала, что она по-доброму ко мне относится. С Зинаидой обращается как с ребенком, а со мной – как со взрослой, хотя в этой их жизни я ничего не смыслю, и она это понимает. В общем, за помощью я бы скорее к Наталье обратилась, чем к Зинаиде.