– Не можете! Убирайтесь отсюда! Я милицию вызову! Сейчас соседка придет…

Я боялась оставить его, чтобы добежать до телефона и вызвать милицию, а потому кричала еще громче в надежде, что услышат соседи и выглянут на лестницу. Но никто не выглянул, и соседка с клюквой не шла.

Он ни разу не повысил голос, хотя вместо мягкости появились в голосе стальные нотки. Но враждебности не было, я бы почувствовала угрозу. А еще я поняла, что он просто так не уйдет.

– Нет ее! – прорычала я. – Исчезла!

Он задумчиво посмотрел, повернулся и вышел. Идиотка я и истеричка! Выглянула на лестницу, спускается.

– Где вы с Музой расписывались? – окликнула я его. Он обернулся, на лице непонимание. Я уточнила: – Где брак регистрировали?

– Мы венчались.

Ах венчались… Не из психушки ли он сбежал?

Меня трясло. Ненавижу непредсказуемое и непонятное. К соседке за клюквой зашла сама, потому что еще одного звонка в дверь не выдержала бы, а вернувшись, обнаружила на подзеркальнике у входной двери мягкую шляпу с полями и перчатки. Черт подери! Он вернется! А может, намеренно забыл? Придет, задушит и наденет перчатки, чтобы, не оставив отпечатков, обшарить квартиру в поисках бриллиантов, о которых наплела ему Муза.

Определенно я сходила с ума. Тряслась в ожидании незнакомца. Из ванной звонка не слышно, не приходил ли он, пока я стояла под душем? В любом случае дверь я ему не открою.

Полночи не спала, в голову лезли дурные мысли. Перчатки меня смущали особенно, может, это какой-то знак, предупреждение? В облике мужчины было что-то неуловимо странное, необычное, и не только в одежде, а в лице, в поведении. Ретроэкстравагантное. Художник? Артист? И было нечто… симпатичное, вызывающее доверие. А может…

Я покрылась холодным потом. Ведь это он, вернее она, Смерть! Она приходит к каждому такой, какой закажешь или какой достоин. Ко мне придет дряхлая, слабоумная, воняющая мочой баба Катя или баба Шура, а к Музе – мужчина, о котором мечтает каждая женщина.

Лежать я больше не могла, вскочила и побежала на кухню, закурила. Смотрела на отцветшую черемуху и молодой клен, на прихотливо изогнутый ствол засохшего дуба – загадочный иероглиф. И вдруг увидела человека, который ходил по дорожке у подъезда и, не разглядев, кто это, уже знала – он. Потушила окурок под краном, закурила опять. Он сел на скамейку, поднял лицо к нашим окнам. Я отпрянула. Сидел, положив руки на колени, и раскачивался. Можно было спуститься к нему, сесть рядом и поговорить, спросить, что все это значит. Но я прикуривала сигарету от сигареты и утирала вспотевший лоб кухонным полотенцем. Потом мне стало как-то муторно, червиво, тело сделалось ватным, присела, потому что стоять не могла. Меня вывернуло прямо в кухонную раковину, рвало желчью, в желудке почти ничего не было, целый день не ела.

Когда я снова подошла к окну, его не было. А вдруг я двинулась мозгами, вдруг он – галлюцинация?

Снился мне человек, не ночной пришелец и не Игорь, не знаю кто. Я прижалась к его груди, а он бережно, с любовью обнимал меня и целовал в висок и в щеку. Я потянулась к нему и думала: вот и нашла свою гавань, это моя последняя гавань, здесь безопасно. Сон потряс меня до глубины души, потому что мне обычно снятся одни гадости и кошмары. Я не хотела просыпаться, а когда проснулась, подумала: умерла Муза. Расслабленно подумала, констатировала факт, но уже в следующую минуту вскочила как ошпаренная. Начало девятого. Позвонила в отделение. Состояние удовлетворительное, температура тридцать семь и четыре.

Кухня залита солнцем, осторожно глянула в окно, на скамейке умывался рыжий кот. Состояние, как с похмелья. Влезла под душ. А кстати, почему это у нее температура?

Выгладила одежду для Музы, сложила в дорожную сумку. Выйдя из дома, огляделась. Пришельца не было.

Шла в ненавистную больницу последний раз. Кто будет кормить бабу Тасю, следить, чтобы баба Маня не лежала в дерьме по горло, я не знаю. Постараюсь о них забыть, чтобы не рехнуться. Мне предстояло собрать Музу, какие-то бумаги подписать, а потом вызвать такси и – ку-ку! И вдруг я подумала: у них же транспорта больничного до черта, у подъезда стоят целыми днями. Неужели не могут отвезти домой старую безумную пациентку? Надо спросить у лечащей врачихи, а может, у Снегиря… Муза хоть и не блокадница (если бы уехала в эвакуацию чуть позже, нескольких дней ей не хватило!), но она ветеран труда.

За квартал до больницы тянется глухой бетонный забор. Я шла вдоль него одна, людей не было, как вдруг навстречу из-за угла завернула мелкой трусцой стая диких собак. Небольшая, всего пять особей, видала и побольше, но какая-то очень целенаправленная и нехорошая: бегут вперед, глаз не поднимают, в асфальт смотрят. Правильно было бы остановиться и замереть, а я, как на заклание, шла навстречу им. Они так и проследовали мимо, не поднимая глаз. И все разные. Обычно собираются похожие, даже одного цвета, может, родственники, а здесь и большие дворняги, и совсем маленькая кудлатка, а последняя с голой, облысевшей спиной. Я видела это боковым зрением, потому что тоже не поднимала глаз. Так и миновали друг друга.

Муза дремлет, вид свежий, даже подобие румянца на щеках. Кровать умершей старухи так и стоит с голой сеткой. Баба Шура говорит:

– У матери твоей воспаление легких.

– То есть как? С чего это вдруг?!

– Нельзя окно открывать, я предупреждала, – торжествующе заявляет баба Катя. Она сидит на кровати в моей вязаной кофте.

Помчалась искать врача. Это правда – воспаление легких! Что же будет? Муза не выйдет из этой проклятой больницы!

Снова капельницы. Снова лестничная площадка с заплеванной урной. Когда ж это кончится? Никогда. Влила в Музу две ложки супа, больше не получилось, плотно стиснула губы. Температура невысокая. Может, ошиблись, нет никакой пневмонии?