– Я вообразить не мог, что окажусь здесь. Не знал, где искать Музу, ходил вокруг Сенной, увидел флигель с подворотней. В окне рыжий кот… Все, как она описывала. Через проходной двор попал на соседнюю улицу и очутился у вас. Я понял, что она нашла флигель с подворотней и вернулась домой. Ужас моего положения в том, что теперь я не уверен, не осталась ли она там?!

Он говорил слишком возбужденно, и мне это не понравилось, лучше и надежнее печальная уравновешенность.

– О, разумеется…

И тут я вспомнила рисунок Музы, с которым она носилась. На рисунке был изображен какой-то домик! По-моему, и подворотня была, и кошка… Он даже на кухне валялся, но я давно его не видела.

Да что со мной? Я словно пыталась найти доказательства бредням этого человека? Натуральный гипноз!

Он снова попросил показать комнату Музы, и я покорно согласилась, но почему-то открыла дверь в свою и вошла первой. Он остановился на пороге, оглядываясь, потом сказал:

– Это не ее комната.

– Почему вы так думаете?

– В комнате Музы окно выходит в сад, как в кухне, кровать стоит у противоположной от окна стенки, там есть картина – деревянный дом в саду. Муза рассказывала о своей комнате, просто я не думал, что когда-нибудь ее увижу.

Он вышел в коридор, и я за ним, толкнула дверь в комнату Музы. Здесь он заметно оживился, и я зажгла свет. «Это она», – благоговейно проговорил он, вперясь глазами в фотографии на стене. На них – Муза. Муза с матерью, с тетей Лёлей, молодая и прекрасная. И Юрик.

– А это кто?

– Один из ее любовников. Последний.

Мои слова его покоробили, и он переключился на книжку Шагала, лежавшую на столе: «Муза мне говорила об этом художнике». Он снова вернулся к фотографиям, потом взял с постели подушку, ткнулся в нее носом, прижался щекой. Сцена была такова, что воспитанному человеку полагалось выйти, чтобы оставить его наедине с подушкой, фотографиями, воспоминаниями. Был ли на это расчет? Разумеется, я и не подумала выйти, и более того, соображала, как выпроводить его в кухню. То ли он понял это, то ли природная чуткость, на которую я уже успела обратить внимание, подсказала ему, что пора выйти вон. Он, словно в последний раз, огляделся, чем порадовал меня: слава богу, не собирается здесь задерживаться.

Все происходящее – совершенная нелепость, включая и то, что мы снова сидели в кухне и пили чай.

– Ведь вы ее сестра? – неожиданно спросил он. – Теперь я рассмотрел, фамильное сходство очевидно.

– Вы мне льстите. – Во мне проснулось ехидство, и вообще я разозлилась. – И если, как вы говорите, вам нечем доказать, кто вы и что, то в отношении меня и Музы доказательств тьма.

Я притащила Музин альбом с фотографиями и смотрела, как он перелистывает страницы. В каком же спектакле я участвую, не зная самой пьесы? Кто режиссер? Этот или их целая компания?

– Я вам не верю, – сказал он, бережно закрывая обложку альбома.

Я засмеялась:

– Я вам тоже. Может, мое свидетельство о рождении предъявить?

– Вы ее очень не любите. Возможно, даже ненавидите.

– Не преувеличивайте. Как бы там ни было, она моя мать. Хотя доля истины в ваших словах есть. Это любовь-ненависть. Вам знакомо такое? – Он покачал головой. – Я и к бывшему мужу испытываю любовь-ненависть. И к Петербургу. Я здесь родилась и убеждена, что это самый лучший и красивый город, но как же в нем неприютно, сколько бед и разочарований я здесь пережила, наконец, я совершенно не переношу холод, влажность и ветра, у меня постоянные простуды. Кругом болото, и вся моя жизнь – болото.

– А вы вообще кого-нибудь любите?

– Я же сказала – мать, мужа и дочь. К дочери я испытываю любовь-боль. А в чистом виде, без всяких-яких – любила бабушку. Но ее нет. И отца нет, но его я почти не помню, он умер, когда я была маленькая. А любила я его всю свою жизнь потому, что он меня любил, об этом твердили все, а еще потому, что Муза его обманула и истерзала, так что мы с ним, ко всему прочему, были еще и товарищами по несчастью.

Он поднялся:

– Пора и честь знать. Благодарю, что приняли меня и накормили. Если позволите, я еще зайду узнать, нет ли известий от Музы.

Я обалдела. Только что боялась, что он попросится ночевать в комнату Музы, а теперь не хотела, чтобы он уходил.

– Куда же вы пойдете? Вам же идти некуда! – растерянно спросила я, а поскольку он не принял мое косвенное приглашение, выпалила: – Известие есть. От Музы.

Надо было видеть его лицо. И снова я испугалась, что пошла на поводу у минутного настроения, а теперь не отвяжусь от него. Потом между нами был жаркий спор, потому что он собрался тут же ехать в больницу, а я убеждала, что это невозможно, она без памяти, я должна ее подготовить, в больнице карантин, дежурит милиция и никого, кроме меня, к Музе не пускают. Я уговаривала, обещала, отвела его в комнату Музы, сказала, что здесь он будет жить неделю-полторы, пока я не привезу ее домой.