Курков с удивлением посмотрел на спутника, похоже, он был одним из тех трех читателей, изучавших какие-то старые издания.

– Это были вы?

– Да, – кокетливо опустив глазки, сказал Кныш, – я просматривал турецкий атлас Украины Эвлии Челеби. Очень занятный путешественник. У нас его частично перевели. Но, конечно, меня не атлас интересовал, а то, что говорилось у меня за спиной. По-турецки я ни бум-бум, а с английским у меня, знаете, как и у всех выпускников советских школ, тоже не лучшие отношения. Я, как та собака, все понимаю, а сказать не могу. То есть на бытовом уровне – нет вопросов… как говорится, гавмач, гавдуюду, мейаспик, сенкюверимач и т. д. В общем, то, о чем вы говорили в зале, я понял. Но меня интересует то, о чем говорилось в святая святых…

– Как я вас понимаю, – улыбнулся Курков. – Более того – сочувствую. Но я хочу спать.

После этих слов он вытянул ноги, насколько это было возможно, сложил руки и, откинув голову, прикрыл глаза. Постоянные перелеты воспитали в нем уже неискоренимую привычку чувствовать себя в самолете, как дома. Он с каким-то самодовольством, прежде чем уснуть, прислушивался к очередному грохоту тележки и бульканью напитков.

Еще не было и семи утра, как меня разбудил безжалостный стук в дверь, потом раздался испуганный крик моей мамы, в комнату ворвались трое полицейских и приказали мне немедленно собираться и ехать с ними. Мама пыталась что-то им доказывать, убеждать, но полицейские не обращали никакого внимания на мамины крики. Тогда мама мигом взяла себя в руки, заметалась по комнате и живо сложила мне в котомку все, что могло пригодиться там, куда меня забирают. Когда мы выходили, вслед нам летели мамины проклятия и обещание обратиться к пану министру, с которым она лично знакома, и тогда полиция узнает, с кем имеет дело, при этом мама конкретно фамилии министра не называла. Все ее вопли не произвели никакого впечатления на полицию, и спустя каких-то пятнадцать минут я уже стоял в Бригидках на Казимировской перед ясными очами чудовища, известного всем львовянам, – комиссара Кайдана. В комнате для допросов стоял табурет, на который меня усадили, а вдоль стен лежали веревки, дубинки, клещи и другие принадлежности, от одного вида которых у меня потемнело в глазах.

«Это ж надо, наградил Бог человека фамилией! – подумалось мне, а потом я посмотрел на его рожу и подумал: – Это ж надо, наградил Бог рожей!» На этом мои размышления закончились, потому что комиссар подошел ко мне и залепил мне в морду, я аж ноги задрал, слетев с табурета. Мне было больно не столько от его кулака, сколько от того, что я грохнулся головой о каменный пол, голова просто кругом пошла. На губах почувствовал кровь, но решил ее не вытирать, пусть думает, что расквасил мне рожу всмятку.

– Вставай, кабаняра, – сказал вполне мягко Кайдан, – вставай и рассказывай, кто стрелял.

Ага, так это по делу атентата? А что я могу им полезного сообщить? Я встал, поднял табурет и, усевшись на него, сказал по-украински:

– Прошу пана, я працюю в бібліотеці… в Оссолінеумі… Я не знаю нікого, хто вміє стріляти. Я не знаю навіть, у кого стріляли.

Следующий удар угодил мне в ухо, и я снова повалился, задрав ноги, а надо мной нависла красная рожа Кайдана:

– Ты на каком языке отвечаешь, сукин сын? А? Ты где живешь? В Польше? Так и говори по-польски, не то голову тебе размозжу! Украины тебе захотелось? Знаешь, где Украина? Под рощей долина – в сраке Украина! Разве ты не был вчера вечером на Стрыйской?

Помня дядину установку «ни слова на языке захватчика!», я молча покачал головой, не желая снова заработать тумака.

– А до которого часа ты, кабаняра, был в библиотеке? – спросил комиссар, ухватив меня за грудки и поставив на ноги.

Я замычал что-то невнятное, будто захлебываясь кровью, и показал восемь пальцев. Комиссар посмотрел на меня прищурившись, как смотрит мясник на телка, потом сгреб со стола какую-то промокашку, утер мне резкими движениями рот, бросил промокашку в корзину, а после крикнул в дверь:

– Приведите этих тетей-мотей!

Тут же в комнату вошли две старые пани, которых я встретил возле кладбища, они уже не были одеты в черное, вид у них был куда праздничнее, будто их ожидал визит к бургомистру, обе приоделись в пестрые платья, а шляпки их были украшены декоративными цветочками и листиками, с той лишь разницей, что у одной между цветочками и листочками кокетливо выглядывали красные землянички.

– Это он? – спросил Кайдан без проволочек, показывая на меня.

– Да-да, вельможный пан, – поспешно закудахтали обе старушки, безумно радуясь тому, что им выпала такая честь – быть свидетелями, а та, которую вчера подруга назвала Аделькой, возбужденно затараторила: – Этот парень сообщил нам, что он – тайный агент полиции и выслеживает опасного маньяка. И просил нас быть бдительными. Мы ему за это очень благодарны. А потом он отважно бросился вдогонку за тем… той, которая стреляла… Мы еще ему кричали: «Скорее! Скорее!» И махали зонтиками…

– Аделька! – перебила старушка-земляничка. – Ты всегда все путаешь, это я махала зонтиком, а ты кричала: «Скорей! Скорей!», потому что у тебя зонтика не было…

– Как это у меня не было зонтика! – возмутилась Аделька. – Я с ним не расстаюсь с той поры, как пан доктор Цибульский приписал мне держаться в тени!

– Но тогда у тебя его не было, ты левой рукой держала меня под руку, а в правой несла сумку.

– Боже мой! И ты только сейчас мне об этом говоришь? Выходит, я свой зонтик забыла на кладбище?