Но если поймать Лайошу их и не удавалось, доказательства у него все же были — были в глазах у Тери, когда она оправдывалась перед барином из-за поздно вскипевшего чая, или чистила ворот его пиджака, или выслушивала его мнение насчет покраски ограды. Не то чтобы она смотрела на него кокетливо или, скажем, с любовной тоской. Просто она была перед ним раскрыта, как книга, которую можно взять в любой момент и читать. Барину не требовалось преодолевать никакого сопротивления, как не требовалось бы разрезать листы в книге. Оба знали, что ничего между ними не будет. Тери и не делала ничего, чтобы привлечь внимание барина, однако путь к ней был всегда для него открыт, только захоти он. Лайош как-то подумал, что, если бы в тот вечер не он, а барин вышел из темноты бельевой и протянул руку к бюстгальтеру Тери. Может, она и закрылась бы на минуту руками — но для того лишь, чтобы он ласково отвел ее руки. А может, и не подумала бы закрываться — стояла бы тихо, потупив глаза, чтобы не слишком навязчиво предлагать себя, помня о том, что она всего лишь прислуга, безраздельно слив в себе почтительность и любовь. И с каким бы невинным видом ни стояли они рядом друг с другом, Лайош в каждом движении Тери угадывал эту робкую и счастливую покорность. Если она виновато объясняла, почему не готов чай, то выражение на лице у нее было такое, будто небрежно застегнутая блузка обнажила ей грудь и она не знает, как отнесется к этому барин. Если она чистила его пиджак, то счастливыми были ее пальцы, которые самый заботливый уход не мог уберечь от красноты и от поломанных ногтей. Когда речь шла об ограде, сияли, радовались ее глаза: вот мы вдвоем обсуждаем, чем красить ограду, как красить — будто муж и жена; правда ведь, я ничего не говорю, что не подходило бы к этой роли? Чуть приоткрытые ее губы, порозовевшие от усердия щеки вызывали у Лайоша ревность более острую, чем если бы он своими глазами увидел, как барин обнимает Тери. Тот эпизод на винтовой лестнице был однозначен и прост, его было бы нетрудно забыть, самый смысл его можно было объяснить по-другому: в постоянной бесплодной готовности Тери чувствовалось нечто непоправимое, неизменное, как судьба.

Тери, если и замечала ревнивые взгляды Лайоша, не дразнила его, как бывало прежде, когда она кокетничала с водопроводчиком или со столяром. Она, собственно, и не могла замечать его ревность: ведь, заметив ее, она бы унизила, разоблачила себя в бессознательной, безрезультатной своей готовности. Да она, пожалуй, и в самом деле не замечала ее — только чувствовала, как человек чувствует даже в полной темноте присутствие другого. «Лайош, а Лайош, — спросила она однажды, водя утюгом по курящейся паром штанине, — вы что, все еще думаете, что у меня ребенок от барина?» И, улыбаясь, заглядывала в глаза смущенному парню. По форме вопрос этот был не более чем предупреждение: мол, она, Тери, держит в уме все доказательства непроходимой тупости Лайоша и, если захочет, может выжить его из кухни не только при помощи Шкрупулека. Но едва заметный смешок выдавал, что за этим вопросом тоже «что-то есть». Пусть попытки Лайоша пройтись насчет барина она обрывала бесцеремонно, то смутное, что порождало эти желчные реплики, приятно щекотало ее самолюбие; при случае она и сама растравляла в бедняге неприязнь к барину. «А знаете, Лайош, — говорила она, останавливаясь возле копающего землю парня и зябко обхватывая себя за плечи в легкой блузке, — господин доктор тут недавно сердился из-за перекопки. Зачем, говорит, зря кого-то кормить, когда я и сам мог бы все вскопать». «Уж он бы вскопал…» — буркнул Лайош, но слова Тери достигли цели, усилили в нем тоскливую ненависть к барину. Значит, даже этой грязной лопаты в руках барин хочет его лишить? Старого матраца пожалел для него в бельевой? Эх, уж лучше бы был весь из железа тот злополучный нож, который Лайош по указанию Тери сунул тогда в патрон!

Прежде Лайош полагал, что для барина он просто пустое место. Теперь он вынужден был защищаться. Барин, стало быть, хочет с ним поскорей рассчитаться и отпустить его на все четыре стороны. Тогда Лайош не сможет даже мечтать о месте рассыльного у меховщика: угол, который придется искать где-то на зиму, в два счета съест деньги, нужные на тележку; а главное — как своих ушей не видать ему больше Тери, не наблюдать из приоткрытой двери бельевой, как ходит она по кухне от шкафа к столу, вынимает ножи, как, стукнув о краешек фарфорового блюда, разбивает в кружку яйцо. До сих пор самым опасным врагом его было небо. Если выпадет и останется лежать снег, то единственным его делом в доме будет печка, ради этого и вправду нет смысла кормить человека… Погода, к счастью, была к нему благосклонна: дни стояли теплые, слякотные; если под черешнями на той стороне дороги утром лежал очень уж густой иней, то небо днем расчищалось, выглядывало солнце, а когда на горы наваливались черные тучи, становилось заметно теплее. «Как считаете, рано нынче наступит зима?» — спросил Лайош мусорщика, пока тот опорожнял в свою телегу бак, украшенный по краям яичной скорлупой и ожерельем картофельной кожуры. «Нынче? Нет», — ответил тот решительно, хотя и без каких-либо доказательств. Для весомости помолчал немного и лишь потом тронул потную свою лошаденку. Лайош почему-то верил, что мусорщик и погода вполне понимают друг друга. Если зима задержится, он сможет тянуть с перекопкой хоть до самого января. Ему и хитрить для этого не надо было особо, доктор Хорват сам помог ему одним необдуманным замечанием.

«Барин хочет, чтоб сад спускался по склону террасами», — вышла к нему хозяйка после первого брачного посещения барина. Лайош тогда воткнул лопату в землю, и они стали размышлять, что имел барин в виду. «Террасы» были первым пожеланием Хорвата, связанным с домом, и хозяйка отнеслась к вопросу серьезно: может, благодаря этим «террасам» муж скорее привыкнет и ко всему прочему. Но для террас надо было снять землю в одних местах и поднять в других. Снова пошла в дело тачка: перевозить метров на двадцать, на тридцать приходилось чуть ли не каждый ком земли, очищенный от корней люцерны. Террасы, похоже, потребуют пятьсот — шестьсот ездок с тачкой, и на весну все равно останется пересадка уже посаженных по склону деревьев. Лайош помнил зимы, когда сапоги в январе все еще месили грязь. Если эта зима будет такой же мягкой, то неужто прогонят его из-за коротенького февраля. Конечно, если в самом деле не возьмут его к тому времени рассыльным к меховщику.

Замечание Тери спутало Лайошу все его планы. Если барин сердится из-за него, тогда вряд ли удастся ему пересидеть здесь зиму, а о таких далеких делах, как домик садовника, который можно было бы построить весной, было и думать смешно. Один раз хозяйка согласилась оставить его, но что будет, если барин начнет точить на него зуб? Барыня день ото дня уходит все дальше от керосиновой лампы, которая напоминала бы ей о том, что и она кое-чем обязана Лайошу, и, теряя свою непреклонность, лишает его покровительства. Теперь Лайош, копая в саду, все время ощущал на себе чужой, подозрительный взгляд. Окно с лестницы выходило в сад, оттуда в любую минуту могли проверить, как он работает. Когда время подходило к обеду, он уже поглядывал вниз, на дорогу, где стояло распятие — не показался ли барин со своим портфелем под мышкой. Когда вдали появлялась знакомая фигура, он нажимал на лопату и больше старался не поднимать глаз. Лишь с утра, когда барин был в институте, Лайош решался тянуть понемногу время. После обеда он не слишком плотно набивал землю в тачку да не счищал со дна налипший там слой грязи.

Разговаривать с ним барин едва разговаривал, и то больше по поводу печки. «Лайош, можно вас на минутку?» — вызвал он его однажды из бельевой. Словам предшествовал вежливый стук: не такой он, мол, человек, чтобы врываться без предупреждения в чужие апартаменты. Лайош вылез из своей норы, потом они вместе спустились в подвал, посмотреть, как обстоит дело с коксом. «Сколько ведер уходит в день?» — «Три ведра». — «А как вы считаете, сколько угля вмещается в ведро?» — «Килограммов этак пятнадцать». Барин прикинул: значит, на зиму надо шесть-семь тонн — и в отчаянии побежал к жене. Вскоре барыня призвала Лайоша в кухню. «Что за чушь вы мелете, Лайош: в ведре — пятнадцать кило?» — в сердцах закричала она. За хозяйкой водилась привычка — если барин ее за что-то корил, она принималась тут же ругать прислугу. Тактика эта основывалась на глубоком знании человеческой натуры — вот и сейчас она возымела должное действие. «Ну полно, полно, откуда Лайошу знать, сколько в ведре килограммов!» — успокаивал барин жену. «Кокс, он, может, полегче, — задумался Лайош, — но кило восемьдесят все равно будет». «Восемь — это дело другое», — успокоилась барыня. Барин посчитал снова, и пропитание для железного зверя снизилось на зиму до четырех тонн.

Вежливость барина и его старание смягчить гнев хозяйки кого поглупее, может, и обманули бы. Однако Лайош не верил барину. Проживет он и без «можно вас на минуточку», лучше пусть барин не копает ему яму. В глаза, правда, он вроде бы его защищает, но ведь сам же и рассердил барыню этими килограммами. Нет, очень не нравились Лайошу такие двуличные люди: лучше уж пусть «сбегай», «подай», чем эти все «прошу вас», «спасибо», за которыми одна зловредность. Лайош даже поразмышлял на отвлеченную тему: что лучше, хозяин, который всю зиму, изо дня в день, будет бить тебя по морде, зато весной поселит в домике с увитыми вьюнком столбами, — или тот, который даже на «доброе утро» отвечает: «Спасибо, и вам доброе утро!» — а зимой выставляет тебя на мороз? Сердитый хозяин, как ни кинь, выходил лучше, а в вежливых, поповских манерах барина Лайошу чудился глубоко спрятанный яд.

Он много раз ловил барина на том, что тот исподтишка наблюдает за ним. Скажем, наливает себе воды из-под крана — а сам косится на бельевую. Или ботинок завязывает, поставив ногу на ступеньку лестницы, и поглядывает из-под локтя, как Лайош тащит свое ведро с углем. Однажды их взгляды столкнулись. Лайош заправлял углем печь, барин сидел у себя за столом, между ними была только щель приоткрытой двери кабинета. Как-то так случилось, что они одновременно с любопытством посмотрели друг на друга — и быстро отвели глаза, ощутив неловкость. В лестничном окне маячила иногда темная мужская фигура, и Лайош, согнувшись над тачкой, был уверен, что барин подглядывает за ним.