Она так вопила, что я, не выдержав, чуть не швырял ее в кроватку:

— Да замолчи же!

Не выношу истошного детского крика. Это кошмар!

Словом, я плохой отец.

«Чудовище, а не отец», — скажут люди.

И перестанут уважать меня.

Зачем же я все это пишу?

Но потом, помнишь, милая, что случилось потом, через несколько лет, в Малаховке?

Когда мне приснился сон, как будто нашу Идочку укусила собака. Было темно. И я видел из окна небесный свод, расчерченный на огромные цветные квадраты, окружности, меридианы, углы; испещренный надписями.

Москва, точка; Берлин, точка; Нью-Йорк, точка. Рембрандт. Витебск. Бесконечные муки.

Вспыхивают и поглощают друг друга все краски, кроме ультрамарина.

Я оборачиваюсь и вижу свою картину, на ней люди, покинувшие тела.

Жара. Все обволакивает зелень.

Я лежу меж двух миров и смотрю в окно. Небо без синевы гудит, как морская раковина, и сияет ярче солнца.

Не предвещал ли этот сон события следующего дня, когда моя малышка упала и поранилась, и я помчался к ней через поле.

Она же изо всех сил, с криком, бежала ко мне, и кровь текла из раны на щеке.

И опять во мне что-то надломилось, и было странно, что под ногами — земля.

Если бы я умел писать, комья моих слов были бы еще грубее, чем глина, на которую упала наша дочурка.

Мне кажется, после меня все будет по-другому.

Или не будет ничего.

Мои ученики все-таки одумались. Теперь они просили, чтобы я поскорее вернулся. Напечатали и прислали мне вызов.

Я им нужен, они клянутся слушаться меня во всем и т. д.

И вот я снова трясусь со всем семейством в товарном вагоне. Здесь же детская коляска, самовар и прочий скарб.

Опять душа моя корпит и исходит каплями пота, как отсыревшая стенка.

Надежда заключена в кожаном портфеле.

Там моя судьба, мои упрямые иллюзии.

Снег. Холод. Нет дров.

Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья.

Мы натыкались на взгляды соседей, как на шпаги.

— Вот подожди, скоро в Витебск придут поляки и убьют твоего отца, — говорили их дети моей дочке.

А пока нас допекали мухи.

Мы жили рядом с казармами, оттуда-то и вырывались полчища бравых мух, которые набивались в дом через все щели.

Садились на столы, на картины, кусали лицо, руки, изводили жену и дочку так, что малышка даже заболела.

Под окнами маршируют солдаты. Грязные, оборванные дети играют перед дверью, и дочка из жалости дарит им наши серебряные ложки и вилки.

Переезжаем на новую квартиру. Нашелся один богатый старик, решивший приютить нас, в надежде, что я как директор академии заступлюсь за него. Перед кем?

Но его, в самом деле, не тронули.

Этот старикан, одинокий вдовец и скряга, ел скудно, как больной пес. Кухарка вздыхала над пустыми кастрюлями и злорадно дожидалась смерти хозяина.

Никто никогда к нему не заходил. На дворе революция. А ему и дела нет. Он занят: ревниво стережет свое добро.

Бывало, сидит один за большим столом.

Висячая лампа, ярко горевшая при жизни его жены, чуть теплится, неверный свет падает на сгорбленные плечи, узловатые руки, бороденку и желтое, сморщенное лицо.

Делать он ничего не может.

Как-то ночью к нему явились с обыском чекисты. Проходя через нашу комнату, заодно подвергли допросу и меня.

Я показал документы, которые они прочли с усмешкой.

— А там что?

— Там старик, такой дряхлый, что помрет, как только вы подойдете. Возьмете грех на душу?

Они ушли.

Так я спасал его не раз, пока он не умер своей смертью.

А я снова лишился крова. Куда деваться?

Дом тестя давно разорен.

Как-то вечером у освещенных витрин остановились семь автомобилей ЧК и солдаты стали выгребать драгоценные камни, золото, серебро, часы из всех трех магазинов. Потом вломились в квартиру проверить, нет ли и там ценностей.

Забрали даже серебряные столовые приборы — только их успели помыть после обеда.