Володя украдкой поглядывал на Владимира Михайловича.

Владимир Михайлович был мрачен, но проступала сквозь эту мрачность растерянность. Впрочем, какая там растерянность — беззащитность. И жалко стало Владимира Михайловича. Он напоминал сильного зверя, которого загнали в угол рогатиной. Сидит беззащитный, а почему бы не рыкнуть? Не взмахнуть лапой? И совсем неожиданная кощунственная мысль: а чего он, собственно, умел? Бросить в танк гранату, приволочь языка? В свое время окончил институт и быстро пошел по служебной лестнице. Стал командовать, а это тоже постоянные бои. Так и шло, как пишут: из боя в бой! И пожить не пришлось как нормальному, простому человеку — в очереди постоять, летнюю путевку на юг выколачивать: сразу большие цели, масштабность… Парадокс, но именно это лишает его зрения, приучает смотреть на мир в бинокль с другого конца. Позавидовать можно, какой простор открывается взгляду, какое угадывается дружное шевеление чего-то живого там, вдали… Толком и не разглядишь эту шевелящуюся массу, да, в общем-то, и надобности нет. И мышление стало масштабным: главное — это наша масса, и шевеление ее есть не что иное, как движение вперед к светлому будущему.

А сейчас Владимиру Михайловичу дали возможность, впрочем, какое там дали, принудили взглянуть в бинокль с нормального, увеличительного конца. Оторопь, наверное, взяла! Масса исчезла, и перед глазами появились Ермолай Емельянович, Оксана, Богдан, какой-то капитан… И движение к светлому будущему оказалось, мягко говоря, своеобразным… Каждый выгребал к этому будущему своим способом.

Володя хорошо понимал состояние Владимира Михайловича и, странное дело, не пожалел его, не испытал боли от того, что «крупняк» вблизи глаз тестя оказался не самого лучшего образца. Володя и не злорадствовал, но… Что же вы так долго раскладываете по полочкам полученную информацию, дорогой Владимир Михайлович? Где же ваша мгновенная бойцовская реакция? Ага, начинаете багроветь? Долго же, однако, вы собираетесь с духом!

А понимал состояние тестя Володя потому, что у самого был момент, когда нечего было сказать. И по-другому все было, но в этом ли дело.

И все-таки…

Когда Володю назначили технологом, он быстро вошел в курс дела и почувствовал подвластность скрытых механизмов, движущих цехом. Огромный цех, самое серьезное и нервное звено в заводском организме, незаметно утратил в его глазах свою значительность, он как будто бы даже уменьшился в размерах. Володя сыпал приказы, нажимал нужные кнопки, и уже не было изначальной остроты ощущений, когда все срабатывало безотказно, срабатывало даже тогда, когда он в спешке или в раздражении, после очередной «накачки», нажимал не те кнопки.

По утрам, в начале смены, приходил в цех с проверкой. Володя поднимался на индукционную печь, которая возвышалась над цехом на два с половиной метра. Жарко светилось малиновое пятно подготовленного к работе металла. Володя бросал беглый взгляд вдоль цеха — там все было нечетким от белесого синего дыма. Восклицательными знаками стояли у литейных машин рабочие. Все они были для Володи на одно лицо — черные восклицательные знаки — логическое завершение машин. Все нормально: главное — план, за него снимают шкуру, поэтому поневоле начинаешь мыслить не кем-то из них в отдельности, а всеми сразу. Кстати, это был надежный признак, что из Володи вырастет волевой начальник, настоящий командир производства, который зажимает в кулаке всю мыслимую власть. Володя и сам начинал чувствовать неизбежность положительных перемен в своей жизни.

Но однажды в цехе случилось ЧП — вышли из строя несколько машин, но и от оставшихся не много было проку: срочный заказ не шел, деталь получалась с трещинкой.

Начальник цеха в это время уехал в деревню, к родне, догуливать недоиспользованный отпуск. А заместитель сурово поговорил с Володей; покричал, указал, предупредил и тем самым снял с себя ответственность. Володя позвонил жене и сказал, что заночует в цехе.

С каменным лицом он ходил по центральному проходу, останавливался то у одной, то у другой машины, властным движением отстранял рабочего, пробовал лить сам, пристально разглядывал деталь, словно гипнотизировал ее, бросал в ящик для брака и снова ходил по центральному проходу.

Третья смена пришла, как на похороны, только что Шопен не звучал в тишине пересменки. И завершающий удар, точно молотком по виску, — не вышла крановщица.

Наладчик — первая рука мастера — совсем ошалел, не знал, за что браться, с чего начинать. Пора было разливать металл.

— Ну что, полезу, — не то спросил Володю, не то посоветовался сам с собой мастер.

— Не надо вальс-сов… — просвистел Володя, будто это мастер специально подстроил, чтобы не вышла крановщица.

Володя сам поднялся на кран, вцепился в рычаги, шевельнул один из них, кран ожил и медленно поплыл над цехом, с достоинством неся почерневшую махину ковша. Краем глаза Володя видел — рабочие поднимали головы и смотрели вверх.

Когда руки легли на рычаги, излишнее возбуждение, от которого, как у паралитика, вздрагивали пальцы, улеглось. Вот что делает с человеком доступная сиюминутная цель, — надо разлить металл, и все! С внезапной легкостью, с мальчишеским задором Володя подумал о тех, которые внизу: «Учитесь, пока жив, карапузики!».

А потом стали происходить малопонятные вещи, прямо-таки дикие дела творились внизу: когда он зависал над очередной машиной, от нее отделялся тугой клуб дыма, который стремительно поднимался вверх, лопался и расползался, как ядерное облако. Вонючая гарь выедала глаза, и Володя все чаще смахивал слезы. За что же, господи, такая черная неблагодарность? Окуривают его, словно комара. Сомнений не оставалось — окуривают сознательно и профессионально: или капнут на ветошь металлом, или жирно смажут пресс-форму. И отношения не выяснишь — нет состава преступления. А слезы текут, настоящие слезы…

В обеденный перерыв все ушли за перегородку, в компрессорную. Наливали суп из ведра в свои алюминиевые миски и ели. Удивительно, что кусок лез в горло…

Володя ходил по цеху, отшвыривал ногой валявшиеся там и тут бракованные детали и все пытался понять, что же, в конце концов, произошло в его жизни? Где и как случился этот невероятный, немыслимый поворот? Почему его выкуривали, словно комара? Его, бывшего матроса с Крайнего Севера, с подводной лодки! Там однажды Володю смыло водой, так все, кто был рядом, не раздумывая, бросились за ним, хотя каждый понимал — ледяная северная вода не знает пощады. Володя тоже бросился бы, не задумываясь, спасать товарища. Он и этих, которые травили его дымом, случись чего, бросился бы спасать. А сейчас он не может даже подойти к ним выяснить отношения — не о чем говорить! Они — это они! Он — это он! И пролегает между ними глухая стена. Наверное, все-таки надо было настоять на своем и начать с литейной машины… Интересно, а что они испытывают, когда говорят о нем? Вот радости! Вдруг стало невероятно важным знать — что они испытывают, когда говорят о нем. Сейчас для Володи это было важнее производственного плана.