Иларион сидел притихший, поглаживал висок.

— Скажи-ка, отец, а сколько мне было, когда вы мне подарили зеркальные шашки, помнишь: клетка — зеркальная, клетка — матовая?

— Не помню.

— Тогда мы жили в каком-то большом дворе. Склады помню… Еще — пожар, черный дым валил.

— Актюбинск, — сказал отец, — тебе тогда три года было.

— И у нас дед гостил?

— Мой отец. Тогда он ездил в Москву за орденом, а на обратном пути к нам заехал.

— А за что он получил орден?

— Заслуженный учитель республики.

— А прадед?

— Донской казак.

— Надо же, — удивился Иларион. — А мне сколько раз говорили, что я похож на Григория Мелехова. Смотри-ка, через сколько проявились гены.

Столь длительный семейный разговор был, видимо, отцу не под силу. Он молча прошелся по комнате, зорко поглядывая на каждый предмет, нагнулся и вытащил из-под стола небольшую коробочку. Коробочка имела черный цвет, по черному были разбросаны там и сям белые ромашки, вырезанные отдельно и наклеенные.

— Вчера сделал, — с гордостью сказал отец, постучав ногтем по крышке. — Бесцветным нитролаком покрыл. Пять слоев. Смотри как здорово получилось!

— Ничего, — вежливо сказал Иларион. — Приятная вещица.

— Бери на память.

— Да ладно, отец, у меня их дома уже десятка два.

— И эту возьми. Смотри, можно и сигареты хранить, и карандаши, и скрепки, вообще любую мелочь.

Илариону стало нестерпимо жаль отца. Он взял коробок, повертел его в руках и, положив на стол, подошел к окну.

Отсюда хорошо просматривались девятиэтажки нового микрорайона. Маленькие люди гуляли в маленьком сквере, катили перед собой маленькие детские коляски, а перед одним домом стояли две красные пожарные машины, хотя не было там ни дыма, ни огня.

Иларион подумал: странное дело — у любой породистой собаки прародители до десятого колена известны, а тут про деда узнаёшь лишь кое-что, и то случайно. Если бы каждый человек к концу жизни писал о себе, было бы здорово. Мы-то еще ладно, хоть поздно, да приходит к нам необходимость знать — а от кого мы сами? Кровь землепашца или моряка бьется в наших жилах? Но ведь и нам достаются крохи, а что сможет узнать Сергунька, когда придет пора?

Внезапный сквозняк взбил волосы, Иларион повернулся — так и есть, отец ушел на подмогу матери.

В открытый коробок уже были брошены две пачки сигарет «Прима» и горсть недорогих, но любимых здесь конфет в ярких восковых бумажках.

Так его собирали всегда, еще не было случая, чтобы он уходил с пустыми руками. Сейчас достанут банку тушенки, будут предлагать хлеб, чтобы ему в магазин сегодня не бегать. И он все берет, хоть и отказывается. И все пригождается…

Мать и отец зашли в комнату одновременно. Мать сразу открыла верхнюю стеклянную дверцу буфета и стала что-то искать, шурша бумагой и позванивая стеклом, а отец уселся в кресло около телевизора.

Наконец мать поставила на стол две серебряные стопки, шершавые бока их светились матово и ровно.

— Мы с папой посоветовались, — начала она, — и решили подарить эти стопки тебе. Чистое серебро, а изнутри — позолота. Посмотри, как зеркало.

— Ладно вам чудить, — обиделся Иларион. — Еще не хватало… Даже разговоров быть не может.

Как всегда в задумчивые или трудные минуты, он поглаживал висок.

— Не спорь, — сказала мать. — Во-первых, они нам совершенно не нужны, а во-вторых, будет трудно — отнесешь в комиссионку.

— Все правильно, — кивнул отец.

Он сидел и щурился. Сразу не поймешь — то ли улыбался, то ли хотел получше рассмотреть Илариона.

Стопки уложили в черную коробку с белыми ромашками, поспешно, словно времени было в обрез.

— Теплой водой с мылом помоешь, — сказала мать на прощанье, — и они заблестят как новенькие.

Дома Иларион разобрал коробку, бросил в рот конфету, которая, как и все, хранившееся в буфете родителей, пахла сосновой стружкой, и подумал, что люди, пережившие войну, имеют обыкновение создавать запасы и подолгу хранить их.

Серебряные стопки были тонки и одновременно приятно тяжелили ладонь.

Иларион подошел ближе к окну, чтобы лучше рассмотреть подарок. Он крутил стопочки и так и сяк, поглаживал литые стенки, пытался рассмотреть пробу. И тут увидел, что внутренняя поверхность заметно поистерлась, снизу доверху шли тонкие светлые круги, словно по позолоте прошлись мельчайшей наждачной бумагой. С чего бы это?

Вдруг он понял: их протирали изнутри. Значит, не просто стояли они в буфете, значит, были торжественные дни, вечера были, какие-то свои, сокрытые от глаз детей, когда сходили с портрета двое молодых и красивых… И были они розовы от волнения, а все остальное закрывал голубой фон.