Никто в ответ не проронил ни буквы, и Чох продолжил свой завораживающий маневр, воздействуя на лесничего психотропным перешагиванием.

– Эй, колдунья, скажи ты, что ли, какого забубенного эксцентрика зазвала к себе на посиделки? Откуда вырвался этот прогулочный шизофреник и почему он такой непонятной метафизической ахинеей засоряет нам слух?

Ягиня при непочтительном определении, брошенном Елпидифором в адрес бога смерти, чуть не подавилась своей водярой, кинула взор на Чоха, чего, мол, у него на лице творится, но двойник ди Каприо – молодцом, нюни не распустил, только ушами нервно взмахнул и поплелся дальше вкругаля.

– Эй, вы, наглядные пособия камасутры, – шагнул лесничий навстречу сильфидам, и Чох, воспользовавшись случаем, изменил направление вращения на противоположное, – чем вы там под стулом занялись? Ответьте хоть вы, что это за расфуфыренный бойфренд – ваш начальник?

Развратные ангелочки еще пуще вцепились в мебельные подлокотники и промямлили испуганным дуэтом:

– Это Чох!

– Что значит «это чо»? – не уразумел Елпидифор. – В том смысле, что бывает еще и похлеще, так, что ли?

– Чох!! – совсем тихо прошуршали гетеры страшное имя, как будто этим исчерпали горячий егерский интерес, но Елпидифору данное объяснение показалось неполным.

– Ну, знаете что, чо он или ничо, мне такое этимологическое местоимение ничего не говорит. Вы лучше шепните, как его фамилия, а то этот экстравагантный приятель, глядите, начал уже, как велосипедное колесо, восьмерки выписывать, не осознавая, видимо, что меня же может запросто стошнить на него от мельтешащей головокружительной антипатии.

Такого грубого издевательства Чох, конечно же, не смог стерпеть и, очутившись у Елпидифора точно перед носом, так прочистил ему уши угрожающим воплем, что бурьян за спиной смельчака полег, словно от воздушного напора вертолетного винта:

– Зовут меня Чохом, дубина, а по рангу я есть не кто иной, как бог смерти. И если ты сие мгновенье не освободишь наше общество вместе со своим запойным Санчо Пансой от своего присутствия, я вас обоих живо приобрету к себе в распоряжение на веки вечные, чтоб в спокойной адской обстановке наблюдать за вашей переплавкой в подземных мартеновских печурках.

Когда отдаленное эхо Чоховского визга впиталось в потревоженную природу, и трава после минутного потрясения вновь приняла оцепенелую смиренную выправку, лесничий просунул мизинец себе в ухо, потряс себя за оглохшую евстахиеву трубу и нехотя задумался. Честно сказать, не ожидал он в самом расцвете своего возраста преждевременно столкнуться лоб в лоб с обожествленной гибельной субстанцией, да еще в такой неподходящий для подобной встречи момент, когда из закомплексованных глубин охотничьей сущности всплыло на поверхность редкое чувство любви, и воображением завладела мечта о вступлении в брачный период.

К 36 годам все бытие было уже им детективно-приключенчески пройдено и философски обыскано, и нигде, кроме как в несравненной молодке Архицели, не найдено им было ничего, заслуживающего продолжения процветающего существования. Казалось бы, до счастливого завершения экзистенциальных исканий рукой подать: вот она, смазливая зазнобушка Архицеленька – валяется в двух шагах от волнующего прикосновения в холодном подвенечном состоянии, ан нет, объявилась еще какая-то распорядительная тварь, которая хочет помешать логическому окончанию холостого, лишенного житейского смысла положения, и, мало того, эта тварь еще гаркает на тебя, словно ты не уникальная человеческая особь, а недостойный почтительного обращения рядовой паразит отряда жесткокрылых. Неужели же сказочным охотничьим мечтам не суждено воплотиться во всамделишную махровую реальность? Неужели богу – богово, а лесничему – лесничево? Ну, что тут можно было поделать Елпидифору, в такой патовой кризисной обстановке? Как тут было не пожалеть о чертовски неудачной влюбленности в недоступную канцлерскую дочку и не прислушаться к осмотрительному совету властелина смерти? Как не пойти на попятную дорогу восвояси?

Оглядевшись по сторонам, лесничий застал участников происходящего процесса в следующих мизансценах: заразные обслуживающие бога девки, чтоб не поломать себе парикмахерские изделия на лысинах, совсем исчезли под сиденьем трона, выставив наверх свои соблазнительно натянутые вздутости; колдунья вальяжно притулилась на стуле, с проклятой улыбочкой озираясь на аппетитный женский наполнитель пирога, уже очнувшийся от морозного самозабвения и начавший испытание функционирования своих конечностей. (Всем своим изуверским видом колдунья выражала крайне припадочное удовлетворение: на, мод, облупленный лесник, говорили ее буркала, выкуси свою любезную телку, погляди, мол, как она хладнокровно потягивается после затяжной летаргической дремоты, обворожительно двигая нагревающимися половыми несоразмерностями, попробуй, дескать, отними ее у нашего доморощенного мифологического кощея.) Чох тоже был хорош: выкатив на обозрение свои рассерженные позеленевшие белки, стоял он перед Елпидифором, заслоняя ему центральную половину кругозора, а Мелево, немного растерянно водя гранатометом влево-вправо, уже, кажется, высматривал себе укромное местечко для побега, ожидая от лесничего команды к отступлению. Короче говоря, психологическая картина переживаний Елпидифора после этой панорамы окрасилась в кричащие дисгармонические тона. Тугим обручем охватили его виски душевно-волевые противоречия, и в течение минуты не знал бедный лесничий, какого голоса разума ему послушать – защитно-оборонительного или шапкозакидательски-атакующего.

– Ага, – выпалил он, наконец, по прошествии кульминационного срока рассудительное междометие, – стало быть, вы – бог?

– Бог, бог, служивый, бог. А ты думал, перед тобой яичница всмятку? – расхохотался балующийся Чох.

– И, если я не ослышался, вы – это самое, запредельное создание, занимающееся руководством похоронных дел? Или, другими словами, тот самый конец, который ждет всякого зверя и гражданина на финише стремительной житейской дистанции с препятствиями. Так?

– Все так, все так.